Шрифт:
Закладка:
…вскоре после этого, в четверг вечером, мы пошли в итальянский ресторан — наше первое свидание… затем, через два дня, мы пошли в кино, после чего направились в закусочную в стиле нео-деко… и мы говорили и говорили, и касались пальцами, и не торопились заниматься любовью, потому что мы понимали… потому что я понимала, что не хочу, чтобы снова взял верх мой нарратив, не хочу уступать бесспорному детерминизму… так что на следующий день, после работы, я вышла прогуляться и хорошенько все обдумать… я сорок пять минут гуляла по Старому городу и его пылкому двухэтажному фарсу, поднималась по 12-й улице, мимо и вокруг I-40… потом присела на площади перед церковью святого Филиппа… на скамейке, стоящей лицом к янтарной францисканской старине, я вдела большой палец в завиток железа, растущий из барочного черного подлокотника, и смотрела на мексиканский ресторан для туристов на восточной стороне площади… и на его веранду, поделенную белыми линиями на точки для местных торговцев… и, вернувшись домой, уже знала, что должна сделать… ведь мне дали возможность, мне дали шанс… очевидно, время пришло… наконец мне встретился тот, кто поймет, с чьей помощью я смогу положить конец своим прошлым закономерностям, освободить себя от себя, раз и навсегда разбить нарратив… разумеется, Рэймонд и сам бы не хотел ничего иного, он бы этого потребовал — мужчина, который выслушивает, не принял бы ничего меньше окончания моего карательного самозаключения, — он одолжит мне энергию, чтобы достичь скорости отрыва!.. ибо он поймет… понимаете, с Рэймондом я не выносила и мысли о том, чтобы дальше вязнуть в закономерностях, из-за которых останусь по большей части отсутствующей, из-за которых буду прятать свое центральное существо… нет, с Рэймондом я — впервые — хотела присутствовать во всю силу… и он тоже, не сомневалась я, поприветствует окончание разделения и помех, побег от символов и стратегий… а после первых же слов понадобится уже не много больше, ведь мы оба поймем… так я решила заговорить с ним в следующий вечер четверга, когда мы неформально договорились отправиться в «Караван Ист» — ковбойскую забегаловку, что все еще умудряется оставаться терпимой… и я решила не особенно планировать то, что скажу, не упаковывать слова чересчур, потому что чувствовала: презентация и риторика неприемлемы, даже противоположны тому, что я должна сказать… и решила не стремиться к эффекту, не делать ничего более, чем только сказать не тая все, что хотела сказать, просто и прямо… ведь стиль — это мерзость, а остроумие — враг содержания… и вот тем вечером, особенно не наряжаясь, я открыла дверь…
…Вошел Рэй, и мы быстро обнялись… меня утешили его тепло и широкогрудая хрипотца, солидная под блейзером «Харрис Твид»… пахло от него, как всегда, очень хорошо… лаково, зернисто… я направила его к дивану в гостиной и предложила что-нибудь выпить… но у меня не было клюквенного сока, который он попросил, так что он сказал, что подождет… и мы поболтали о всяких повседневных пустяках, а потом, без настоящего намерения начать, на меня накатило… и теперь, когда накатило, я просто подчинилась… мне не хотелось пуантилистского общения обыденности — я отдалась волнам… несколько минут подряд я испытывала на себе, каково это — бурлить… опустошаться… и попыталась прежде всего перейти к истине, не к маскараду, который представляется подлинностью, когда истина упоминается между делом, а к полному разрушению искусственностей характера, самоотверженному прыжку в… в то, что, как я полагала, обязано оставаться вечно скрытым, к сущности того, что я всегда хранила в тенях… к той точке, когда «я» становится печалью… к своему страху, что я настолько сущностно отстранена ото всех остальных людей, что обречена на пожизненное одиночество… к своему ощущению, что во мне что-то искало отравить все хорошие моменты осознанием и анализом, между тем все плохие моменты оставляя беспримесными и чистыми, а следовательно, чудодейственно сильными… к своей уверенности, что из-за самоосознания я неспособна призвать амбиции и жестокость, необходимые, чтобы преуспеть — или даже выжить — в этом мире… и я рассказала ему о своем страхе, что никогда не смогу озвучить свои мысли, поделиться с другими, потому что любого, кто их услышит, заразят они, заражу я, моя болезнь… ведь я — вирулентный агент… и я рассказала о еще большем страхе, что мои слушатели не заразятся, что они не поймут, потому что пропасть между нами настолько велика, что через нее не перейдет ничто… и рассказала ему о своей неспособности участвовать в простых ритуалах жизни — разговорах и взаимодействии, одевании, знакомстве и вращении в кругах, блаженстве общих мест, потому что я всегда отрицаю и принижаю… и о том, что я чувствовала себя так, будто наказана за грех понимания, что моя добродетель есть моя же погибель… но и о том, что втайне я гордилась мыслями, которые были моим бичом… и о том, что я никогда, ни разу в жизни, не чувствовала, что я чему-то принадлежу… что я ни разу не чувствовала себя в близком мне контексте, где мне есть место… другими словами, о том, что я никогда не чувствовала, что для меня есть место, настоящее, где угодно, — но что меня вырвали из моего времени и бросили кувыркаться и барахтаться в воздушном потоке истории… и говорила о своей уверенности, что есть и другие, кто чувствует то же самое, в точности то же самое, но что даже если мы найдем друг друга, то это не поможет, ничего не изменится… ведь уже слишком поздно… смысл не вернется… и рассказала ему о своем ужасном страхе, что из-за своей борьбы стала неспособна достичь целей этой борьбы, что процесс непоправимо мешал цели… что мою спину прогрессирующе кривят попытки выпрямиться… и говорила, как ненавижу свое зыбучее сознание… из-за страха, что в ужасающей степени на нем основано мое самоопределение… на его чистейшей деструктивности… и говорила… и говорила…
…а когда сказать больше было нечего, он уже обнял меня… сперва, когда я говорила, он взял меня за руку
