я смутно заметила движение на коленях у Элинор. Подумала о том, как ее отец имел меня на четвереньках, входя и выходя, легонько сжимая ладонями мою талию. Не издавая при этом ни одного звука, потому что был слишком счастлив, слишком боялся, что все это кончится, если он допустит какое-нибудь неприятное движение. Подумала о его теплом дыхании на моем ухе и о блеске в его глазах. Подумала о том, чтó он причинил своей дочери и своей жене.

– Элинор, – произнесла я. Мой голос звучал спокойно и тепло, и это потрясло девушку настолько, что она уронила пистолет себе на колени.

Элис поняла, что должно было случиться – что на самом-то деле еще могло случиться. Она вскрикнула и заплакала. Я никогда не видела, чтобы кто-то так красиво плакал. Но слезы показали ее незрелость. Это было так глупо! Бояться маленькой девочки с пистолетом, с которым та не умела обращаться.

Потом Элис резко наклонилась вперед и прицельно блеванула девчонке в лицо. Вонь была мгновенной и ужасной. Элинор вскочила и заорала, пистолет упал на пол. Рвота – цвета и текстуры овсяной каши – попала ей в глаза, залепив ресницы, целиком покрыла нос и губы и, когда она завопила, затекла в рот. Элинор, пытаясь стереть блевотину с глаз, одновременно присела на корточки, нашаривая на полу пистолет. Я подобрала его, как ни в чем не бывало, и вышла в кухню. Положила пистолет рядом с тостером, включила теплую воду, намочила тряпку, вернулась в гостиную и опустилась на колени рядом с девчонкой.

На ее шее болтался золотой медальон. Мне не нужно было открывать его, чтобы понять, чтó там внутри – фотография младшего брата, коряво обрезанная в кружок.

– Ох, Элинор, – сказала я девушке на ухо. – Бедная ты, бедная!

Глава 24

Элинор смыла с себя рвоту в дýше. Выйдя из ванной, она выглядела на тот возраст, в котором была я, когда умерла. Пистолет, как выяснилось, все-таки не был заряжен. Я не знала, что с ним делать, поэтому сунула ствол в свою пузатую печку-котел. Положила на кристаллы. Когда стало ясно, что девчонка больше не представляет угрозы, Элис, все еще в шоке, уехала домой. Меня обидело то, что она так поступила, но я сделала вид, что не обиделась.

В ту ночь мы с Элинор проговорили до самого утра. Чувство вины, навалившееся на меня, было исполинским. Я сделала то, что должна была сделать. Я рассказала девчонке о грандиозной катастрофе моего детства. Как некогда ее отца, так теперь и ее саму этот рассказ привязал ко мне, стерев всякую враждебность. Невозможно было выслушать мою историю и продолжать меня ненавидеть. И так же, как некогда ее отец, Элинор собиралась составить мне компанию. Элис, понимала я, может бросить меня в любой момент, но эта девочка не бросит никогда.

Следующие пару недель она жила со мной. Прирастала. Это происходило постепенно. Каждый день я надеялась, что вот сегодня все кончится. Элинор спала на втором этаже, на диване. Мои родители не разрешали мне приглашать домой подружек с ночевкой. Они считали, что для этого нет никаких оснований. Для того чтобы кто-то приходил к нам домой, а поутру лез в холодильник за апельсиновым соком. Мать и отец считали это неприличным. Я потом начала считать так же, и с годами ощущение только усиливалось.

Мы с Элинор разговаривали каждый вечер, засиживаясь за полночь. Порой мне это нравилось, но в основном казалось, что мне перекрыли кислород. Это длилось так долго, что я потеряла счет времени. Элис звонила или писала мне примерно через день, и я отвечала ей, что девчонка все еще не уехала. Было ясно, что мою подругу это приводило в ужас.

К счастью, у меня оставалась работа. Я могла отвезти Элинор в Санта-Монику или на пляж Зума и оставить там на целый день. Но она ждала, что сразу после закрытия кафе я приеду и заберу ее. Я была в эмоциональной тюрьме.

И все же я чувствовала себя в долгу перед этим ребенком и не могла ее отвергнуть. Отвергнуть значило поступить с девчонкой так же, как мир поступил со мной. Я должна была стать ее Госей. Но мне была нестерпима мысль о том, что, возможно, заботиться об Элинор придется бесконечно долго. Я понимала, что скорее сама прибью ее. Потому что иногда лучше убить человека, чем бросить его.

Однажды я сказалась на работе больной, но Элинор ничего не сообщила. Девушка, словно почуяв, ныла, что не хочет никуда ехать. Мол, на душе у нее слишком погано, и она хочет остаться в доме. Я боялась, что Элинор доберется на попутках до кафе и обнаружит, что меня там нет. Но я должна была рискнуть, потому что чувствовала, что иначе потеряю Элис. Я ненавидела ее за то, что она не желает и близко подходить к девчонке. Что теперь моя подруга воспринимает меня иначе – как половинку странной супружеской пары.

Спустя два часа я сидела в машине Элис. Кондиционер дул влажным воздухом. Мы ехали по Эббот-Кинни, ища место для парковки. Элис везла меня на занятие йогой, от которого, по ее словам, «все станет лучше». Волосы женщины были забраны в высокий темный пучок. Макияж она делать не стала, и мне хотелось ее убить. Но вначале мне хотелось посадить мою подругу в клетку, откормить на убой гормонами, свиными щечками и фантой. Выбить зубы и сбрить брови. Я хотела, чтобы Элис умерла уродливой.

Она сказала, что скучала по мне, но не извинилась и не объяснила, почему не пытается сама со мной связаться.

Элис то и дело поглядывала на меня, на мой живот, и говорила: поверить не могу, что ты, мать твою, беременна.

Мысль о том, что она меня бросит, вызывала ужас. Подруга попросила рассказать ей все, что произошло за это время, и я объяснила, что не могу пока ничего сделать, что я должна была позволить Элинор остаться. Я не стала говорить о том, каким сочувствием начала проникаться к девчонке, в какой мере она – мое зеркальное отражение. Я пока была не в состоянии рассказать Элис о том, что случилось, когда мне шел десятый год. На такой ранней стадии отношений она могла после этого покинуть меня навсегда.

Бульвар Эббот-Кинни заставил меня почувствовать себя старой. Девушки на тротуаре в ковбойских шляпах, и парни в бейсболках, и скейтборды, и доски для серфинга, притороченные к багажникам