понимая, что это глупо, что тело уже наверняка отнесло течением, волны могли прибить его к берегу, оно может быть совсем в другой части бухты, которую я не смогу обследовать всю… Я теряла время… вместо того чтобы доставить Джейка куда-то, где ему окажут помощь. Я все твердила себе: «Еще чуть-чуть, а потом уплывем», руки тряслись так, что я чуть не выронила фонарь, а потом луч дернулся в сторону, выхватил кусок берега… Там был Витор.

Она замолчала, а я увидел его неподвижное тело, выброшенное волнами на берег. И мне стало больно – и за эту женщину, и почему-то за себя, за мою семью.

– Он полз по мелководью. И у него была канистра. Он ее использовал как якорь, цеплялся за нее, чтобы волны не утащили обратно в море. Толкал канистру вперед, подтягивался, держась за нее, и так снова и снова. Как он нашел ее в темноте, я не знаю. Наверное, просто везение.

Жив. Я вздохнул.

– Когда я посветила на него, он замер, повернул голову на свет… – Она замолчала, глядя себе на колени, укрытые простыней. – Капитан Тенгку, я искренне думаю, что если бы в его лице была мольба, я бы точно спустила на воду тендер и забрала его на борт. Но его лицо вообще ничего не выражало. А я… я была так напугана, я так боялась того, что он может сделать… – Она затряслась в сухих судорожных рыданиях. Согнулась пополам и принялась раскачиваться.

Мне было ее жаль, очень жаль. Она добралась до сути, до того, что терзало ее. Чувство вины и страх, и этот страх был почти осязаем. И я лучше всех знал, что он несет человеку, – разрушение.

«Это все моя вина», – сказала она несколько часов назад. И это признание сопровождало весь ее рассказ, точно хлопание незатянутого фала о мачту. Это ее вина, что они отправились на Амаранте; ее вина, что она давила на Джейка; ее вина, что он кинулся на Витора; ее вина, что они упали в воду; ее вина, что они поехали рыбачить к тому рифу; ее вина, что умерла Стелла, и, наконец, ее вина, что она бросила Витора. Во всем ее вина. Рай превращается в ад, когда приходит чувство вины.

Для всего найдется свое «если бы». Я слишком хорошо знаю, каково это. Если бы я не работал в тот декабрьский день. Если бы пошел с семьей на пляж. Если бы научил Марию лучше понимать море. Самобичевание – это зависимость. Рассудочная часть тебя понимает, что нужно оттолкнуться от дна, но до поверхности слишком далеко, и другая твоя часть боится усилий, необходимых, чтобы всплыть, и тяжесть вины все тянет тебя вниз, возвращает на дно. И что, если кто-то увидит, как ты пытаешься сбросить с себя это чувство, пытаешься перестать снова и снова винить себя? Легче прекратить попытки, остаться на дне, где тебе самое место, – среди ила и грязи, среди затонувших костей и глубоководных чудовищ.

Она продолжала плакать и раскачиваться. Я сел рядом, погладил ее по спине, успокаивая, как успокаивал Фару, когда та плакала. Беды Фары были куда как легче – сломанная игрушка, ссора с братом, – но она всегда слишком близко принимала все к сердцу.

– Думаю, что он еще жив, – сказал я, когда рыдания утихли.

Она подняла голову. Лицо опухло от слез.

– А если нет? – Голос звучал надтреснуто.

Международное морское право гласит, что каждый капитан обязан оказывать помощь любому обнаруженному в море человеку, которому угрожает гибель, хотя можно возразить, что Витор находился на суше, а не в воде. Однако Виржини интересовали не тонкости законов, будь то божьи законы или гражданские, – она хотела отпущения грехов, а я был не тем, кто мог его дать. В те времена, когда у меня была вера, я сказал бы, что неоказание помощи человеку – смертный грех. И все же церковь – да и закон – допускает убийство ради спасения своей жизни. Как оценить то, что с ними случилось? Витор собирался бросить Виржини и Джейка умирать на острове, а она, в свою очередь, бросила умирать его… Что тут перевешивает? Ответа у меня не было. Она просила у меня отпущения грехов, но я не мог дать его, потому что для этого мне нужно было верить.

– Мы вернемся за ним, хорошо? – сказал я мягко, тем тоном, каким давно уже ни с кем не разговаривал, отеческим тоном. – Мы доставим Джейка туда, где ему окажут помощь, а потом вернемся за Витором.

– А Стелла? Я не должна была везти нас к тому рифу. – Снова мольба о прощении.

– Сигуатеру можно подхватить где угодно. Возможно, она отравилась и не вашей рыбой. Это необязательно ваша вина. Просто воля… – я чуть не сказал «божья», – судьбы.

Я не сводил глаз с нее, пока у нее не осталось другого выбора, кроме как посмотреть мне в глаза. Она неуверенно кивнула.

Ей явно требовалось побыть одной, а потому я взял рацию, которую принес Умар, бумаги «Санта-Марии», паспорта и посоветовал ей принять душ и хоть немного поспать. Я объяснял, как пройти в кают-компанию, если она проголодается, когда меня прервало шипение. Рация.

– Капитан. – Каюту наполнил голос Умара.

Я нажал на кнопку и ответил по-малайски:

– Слушаю, Умар, прием.

– Я установил на яхте радиолокационный отражатель, как вы велели, и обыскал ее.

– Принято, Умар. Конец связи. – Мне не терпелось узнать, дали ли нам разрешение на отплытие, и я отпустил кнопку передачи едва ли не раньше, чем закончил говорить.

– Подождите, подождите, капитан, – раздался торопливый голос Умара.

Я снова зажал кнопку:

– Да, мичман, в чем дело?

– Одна из носовых кают заперта.

– И?..

– Вы приказали обыскать весь катамаран. Там все выглядит нормально. Но одна дверь заперта. Мне уйти?

Я хотел было сказать, чтобы он не беспокоился из-за какой-то двери, но что, если Джейк был прав, Витор действительно торгует наркотиками, а в той каюте партия героина? Я представил штабеля пачек, мумифицированных в несколько слоев полиэтиленовой пленки и обмотанных скотчем во избежание соприкосновения с соленым воздухом. Если я брошу яхту, а позже ее найдут с таким грузом на борту, то меня отправят в отставку. А работа – это все, что у меня есть.

– Можешь взломать замок?

В динамике рации треск помех.

– Нет, сэр.

Я смотрел, как Виржини взяла бутылку воды. Открутив крышку, поднесла горлышко к губам.

Я взглянул на верхний паспорт в своей руке, выданный на имя Виченте де Сузы, и спросил в рацию:

– А выломать дверь сможешь?

– Могу попробовать.

Должно