Шрифт:
Закладка:
– Ты все такой же, Марий, гроза девичьих сердец. Я ждала вас. Идемте. Заодно представишь свою подопечную. Я приготовила знатный ужин, даже пирожки напекла. Давненько мне не приходилось просто угощать кого-то: обычно все гости требуют сразу провести их в Навь и от страха не могут съесть ни кусочка.
– Надеюсь, пирожки не с мухоморами? – Болотник вздернул бровь.
Уже отвернувшаяся Ясмена глянула на него через плечо и изогнула бровь в ответ:
– Разве тебе не понравилось? Русалки с Тихого озера обидятся, если я им скажу. Они-то остались довольны.
Дейвас усмехнулся и нарочито приосанился. Он собирался сказать что-то еще, но Итрида не выдержала и зашагала к домику, сжав кулаки. Ясмена удивленно наблюдала за девушкой, то и дело поглядывая на Мария. Тот нахмурился, мигом снова став таким, каким знала его Итрида, и вышел вперед, закрывая собой Хранительницу, точно ей грозила беда.
Итрида остановилась, не дойдя нескольких шагов до избы. Поклонилась – резко, будто ее дернули за веревку на шее.
– Хранительница Ясмена, мои друзья… Они вошли в Чащу вместе со мной. Но этот колдун сказал, что они должны заплатить за право прохода. Где они? Они уже пришли в твой дом?
Ясмена сердито глянула на Мария и сбежала с крыльца. Подошла к Итриде – оказалось, что Хранительница на голову ее ниже – и легонько коснулась сжатых в кулак пальцев.
– Я так понимаю, Марий тебе ничего не объяснил? Не бойся за своих друзей. Они придут вместе с темнотой. Никто из них не пострадает телом. Плата Вельнасу – не кровь и не жизнь, а нечто совсем… иное. Когда они пройдут свои испытания, ты сама сможешь спросить, чем они расплатились.
Итрида глубоко вздохнула, почему-то чувствуя себя маленькой девочкой. Ясмена приобняла ее за талию и повела в дом. Проходя мимо Мария, Ясмена незаметно погрозила ему кулаком. Итрида же не видела ничего вокруг и не чувствовала ни вкуса щей и пирогов Ясмены, ни того, жесткая ли была лавка, куда Хранительница уложила ее, накрыв стеганым одеялом. Только когда Ясмена запела колыбельную, Итрида чуть улыбнулась – и тут же скользнула в глубокий сон без сновидений, дающий отдых измученному телу.
Бояна. Где-то в Нави
Лучи солнца щекотали опущенные веки, и из-за этого в розовом свечении появлялись золотые пятнышки. Бояна поморщилась и звонко чихнула. Попыталась открыть глаза, но тут же прикрылась рукой и заморгала, сгоняя набежавшие слезы.
– Мама, ты проснулась!
Бояна вздрогнула всем телом и приподнялась на локте. Во круг шумело поле, шепталось о чем-то, покачивая головками клевера, шуршало осокой, шелестело длинными кисточками высохшей повилики. Перед Бояной кружился, расставив руки, чей-то маленький силуэт. Закручивалась рубаха вокруг босых ножек, съехал на ухо венок из полевых цветов, а на маленьком личике горели ярко-голубые бусинки любо пытных глаз. Бояна растерянно уставилась в эти бусинки, не понимая, что происходит.
– Кто ты? – прошептала она.
– Мама? Ты чего? Я же оберегала тебя от Полуденицы, вот, даже бусы надела, чтобы ее отвлечь! Появись она – я бы ее мигом – ух! – и заворожила. Не могла она на тебя напасть, – девочка сдвинула венок на другую сторону и оттянула нитку красных бус, и впрямь обнимающих ее тонкую шею.
Бояна провела рукой по глазам, пытаясь согнать морок. Задержала ладонь у лица, но почувствовала, как на ноги плюхнулось что-то тяжелое. Бояна вздрогнула и опустила руку. Девочка хитро улыбнулась ей, поерзав, чтобы устроиться на материнских коленях поудобней. Чем дольше Бояна смотрела на малышку, тем больше знакомых черт находила. Такие же глаза, только серые, и чуть вздернутый нос она видела в отражениях зеркал и воды. Твердый упрямый подбородок, должно быть, достался малышке от отца. А вот точеные скулы и густые волнистые волосы – это от бабушки…
Бояна сильно-сильно зажмурилась, мысленно взмолившись Гильтине – защитнице детей.
– Мама, смотри, солнце садится. Пойдем скорей домой, я кушать хочу.
– Да… Да, конечно… Пойдем. Знаешь, я тоже проголодалась.
Бояна и вправду ощутила, как в животе засосало, словно она с утра ничего не ела. Впрочем, может, так оно и было?
– Давно мы с тобой гуляем?
– Так с утра, – охотно отозвалась девочка.
Она держала мать за руку, подпрыгивая и то и дело наклоняясь, чтобы сорвать цветок или поближе глянуть на красивых бабочек нежно-желтого цвета, обсыпанных пыльцой и словно сотканных из солнечных лучей.
– Сначала на реку купаться ходили, потом ягод пособирали, а потом на поле набрели. Разморило тебя, ты и прилегла. А я тебя стерегла!
– Защитница моя, – улыбнулась Бояна и чуть сильнее сжала тонкие пальчики.
Другой рукой она незаметно провела по небрежно заплетенной косе и в самом деле почувствовала, что та хоть снаружи и подсохла, но внутри еще мокрая.
– А как же мы на целый день уйти-то смогли? Как же скотина, дом? Огород?
Девочка удивленно глянула на мать, и Бояна смутилась.
– В следующий раз на тебя надо бусы надеть, – решительно заявил ребенок. – Ну точно Полуденица тебя задела, раз не помнишь ничего. Бабушка же нас сегодня погулять отпустила.
– Бабушка? – внутри Бояны все оборвалось. – Бабушка Дарина?
– Да нет же, – девочка рубанула ладонью воздух. – Бабушка Любава. Как бы бабушка Дарина могла нам помочь, коли она померла две весны назад?
– И вправду, – прошептала Бояна, чувствуя, как ноги становятся мягкими, точно в них вместо костей набили тряпок. Бабушка Любава – видно, мужа матушка. Знать, любит она сноху и внучку, раз вызвалась им помочь.
Едва произнеся про себя это имя – Любава, – Бояна разом вспомнила всё: и сватовство, и обряд на берегу вертлявой узкой речки Званки, и жилье-былье с мужем, и даже имя подпрыгивающей рядом девочки. Беляна ее звали. Бояна тихонько выдохнула это имя вслух, любуясь, как девочка, словно ромашка к солнцу, повернулась на его звук.
Вот только не было у Любавы ни единой причины для такой доброты. Свекровь невестку невзлюбила с первого дня. Бояна и ее мать по явились в волости точно из ниоткуда. Попросили у старосты дозволения занять заброшенную избу на окраине, и тот скрепя сердце согласился. Не пожалел: и Бояна, и Дарина оказались искусными швеями и вскоре зажили скромно, но ладно. Вот только о прошлом своем никогда не сказывали да Дарина всегда одежду застегивала на все пуговицы, какая бы жара ни стояла.
Хоть и не в чем было упрекнуть их маленькую семью, да только не о такой жене своему сыну, статному чернобородому
