которых он принимал как гостей. Одним словом, для себя самого у него не было ни одной свободной минуты: по словам швейцарца, за несколько недель ему пришлось разобрать более 8 тысяч записок и прошений и выслушать 3 тысячи посетителей. «Если так будет продолжаться дальше, – признавался он в письме к Устери в мае 1814 года, – то я не выдержу».

Поглощенный своей работой для Александра I, Лагарп, как ни странно, очень мало времени мог уделить собственно швейцарским делам, в решении которых он надеялся на заступничество царя. Многие швейцарцы адресовали Лагарпу просьбы, но, кажется, не отдавали себе отчета, насколько Лагарп в Париже не имел времени даже для чтения и сам нуждался в поддержке и помощи. Но ведь так можно было совсем упустить защиту новых кантонов от посягательств старых! Даже Анри Моно считал впоследствии, что, имея такое количество утомительной канцелярской работы, Лагарп «отчасти потерял из виду интересы родины, что стало для нас большим несчастьем»[381].

Не кажется ли верным утверждение, что Нессельроде и другие члены свиты императора, ревниво смотревшие на то либеральное влияние, которое Лагарп оказывал на царя и которое вовсе не соответствовало их собственным взглядам, нашли самый верный способ нейтрализовать его, загрузив работой выше головы? Именно это предположил живший в Париже близкий друг царского наставника и бывший министр Гельветической республики Ф.А. Штапфер: согласно нему, когда Лагарп отвернулся от важных дел, погрузившись в разбор мелочных прошений к царю, «у Нессельроде и проч. освободились руки»[382].

И тем не менее пребывание Лагарпа и Александра I в Париже несомненно представляло собой кульминационный пункт в их отношениях. В общем-то, Лагарп был не единственным из бывших деятелей Гельветической республики, удалившихся от дел (как Штапфер, Устери и др.), которые теперь, в критический момент возвращались в большую политику. Но его привилегированное положение по отношению к российскому императору, пользовавшемуся тогда огромной популярностью и авторитетом, резко выделяло Лагарпа среди остальных. К тому же бывший царский наставник имел огромное счастье находить в победителе Наполеона полную общность взглядов. Он не мог нахвалиться своим друзьям, каким «образцовым учеником» предстал перед ним в Париже Александр I. «Он ведет себя таким образом, с которым ничто не может сравниться: никогда еще триумф не был столь заслуженным, столь справедливым и столь прекрасным»; более того, сама лесть, которую постоянно расточают вокруг «идола французов», не может его соблазнить[383].

Со своей же стороны, Александр (по тонкому замечанию Анри Моно) «привязался к Лагарпу тем больше, что, сохранив к нему живую признательность за прошлое, он нашел у него теперь сходные со своими чувства по отношению к Бонапарту, сходную любовь к Франции, познаниями о которой Лагарп охотно делился, сходный энтузиазм в желании общего блага и даровании свободы как средства защитить это благо»[384]. Адъютант императора А.И. Михайловский-Данилевский особо обращал внимание на то, насколько неформальным, далеким от всякого этикета и близким по духу было общение Александра I с Лагарпом в Париже. «Они часто обедают двое вместе, и тут уже никого более не бывает. Несколько раз, когда его приглашали к столу, Государь меня посылал к нему поутру сказать, что Его Величество желает непременно, чтобы он был в сапогах. Это ничтожное обстоятельство доказывает, что они обращаются совершенно по-дружески»[385].

Апогеем такой личной близости царя и его наставника стал импровизированный визит Александра I в имение Плесси-Пике, куда император 13 мая захватил всех своих братьев (то есть не только младших, но и Константина Павловича, давнего и непослушного ученика Лагарпа, питавшего к нему тем не менее самые теплые чувства). «Вчера был день, о котором я и не мог мечтать. Александр и три его брата сидели у меня в Плесси-Пике за столом, в семейном кругу, и я имел неизъяснимое счастье привести Александра в мой кабинет, сесть напротив него, когда он сидел на моем стуле – том самом, за которым я написал ему столько пламенных писем, изливая в них мою душу. Дорогой друг, это был сон!» – восклицал Лагарп[386].

Однако идиллия в отношениях Лагарпа и Александра прервалась с отъездом царя из Парижа в начале июня 1814 года. Александр I должен был отбыть в Англию, и Лагарп даже передал ему «рекомендательное письмо» к лорду Томасу Эрскину (с которым прежде вел долгие разговоры о личности царя), чем Александр не преминул воспользоваться. Но царь не предупредил Лагарпа о своем отъезде заранее (возможно, причиной этого являлись щекотливые отношения Александра I с новым королем Франции Людовиком XVIII, от которого царь ждал подписания конституционной Хартии, но не хотел, чтобы это выглядело как его давление, а потому поспешил покинуть Париж). Вследствие этого прощание ученика и учителя 1 июня оказалось внезапным, а ведь между ними еще оставалось много недосказанных тем, в том числе касающихся судьбы Швейцарии.

Месяц спустя Лагарпу удалось «перехватить» Александра, направлявшегося на Венский конгресс, во дворце Брухзаль на территории Бадена. Швейцарец провел там подле царя несколько дней во второй декаде июля 1814 года. Александр I поделился с ним впечатлениями от Англии, поразившей его своим процветающим состоянием, а также от визита в Голландию, где императору очень понравилась разумная организация управления и мудрое поведение суверенного князя объединенных Нидерландов Виллема ван Оранье-Нассау, за сына которого в 1816 году выйдет замуж младшая сестра Александра I, великая княжна Анна Павловна. Впрочем, этот брак тогда еще не был решен, и формальным поводом приезда Лагарпа в Брухзаль явилось как раз поручение предложить российскому императору другой брачный проект, инициированный французским двором – связать семейными узами Анну Павловну и племянника Людовика XVIII, Шарля Фердинанда д’Артуа герцога Беррийского, с целью укрепить российско-французские отношения.

Надо заметить, что Брухзальский дворец в те дни представлял собой средоточие разного рода идей, проектов и переговоров вокруг Александра I, которому спешили выказать свое рвение различные политические деятели Европы. Лагарп особенно выделялся на этом фоне. Фрейлина императрицы Елизаветы Алексеевны Роксана Скарлатовна Стурдза вспоминала потом: «Между царедворцами, дипломатами, князьями и любопытствующими лицами, теснившимися в залах Брухзальского замка, я заметила Лагарпа. Он наслаждался славою Александра как плодом трудов своих. Мещанская простота в обращении не соответствовала его Андреевской ленте. Чистотою своих побуждений он обезоруживал ненависть и зависть, и самые сильные против него предубеждения незаметно пропадали в беседе с ним»[387].

Конечно, пестрая толпа, постоянно окружавшая российского императора в Брухзале, не способствовала здесь его доверительным разговорам с Лагарпом, но тем не менее внешняя гармония между учителем и учеником еще сохранялась некоторое время. Однако очень скоро ей предстояло пережить серьезные испытания на приближающемся Венском конгрессе.

Венский конгресс и Швейцарский вопрос

Если во время совместного пребывания Александра I и Лагарпа в Париже швейцарские дела в их общении временно отошли на второй план, то сразу же после отъезда императора Лагарп вспомнил о них. С июня 1814 года начался новый этап его переписки с Александром по Швейцарскому вопросу. Царский наставник выказывал неудовольствие ходом подготовки нового федеративного договора, утверждал ошибочность немедленной отмены Посреднического акта (который лучше было бы сохранить и менять постепенно), возмущался нежеланию союзников публично осудить реставрацию в Берне и ограничить его амбиции, подчеркивал слабость швейцарского сейма, отражавшего, по его мнению, не интересы народа, а позицию аристократии, и предлагал собрать новый «подлинно народный» сейм. Среди важных вопросов, представленных Лагарпом Александру, была идея соединения территории Женевы с остальной Швейцарией, что облегчило бы ее вступление в Конфедерацию (к чему тогда уже склонилась сама Женевская республика); также он поддержал мысль включить в члены Конфедерации граничившее с ней владение прусского дома Нёвшатель (в качестве княжества-кантона). Видя затяжку в решении всех этих проблем, передаваемых на усмотрение Венского конгресса, Лагарп негодовал, не ожидая от конгресса ничего хорошего, поскольку