Это может быть даже более актуально, учитывая последние исследования, показавшие, что плацебо-контролируемое испытание оказывается недостаточно контролируемым[408]. Исследования показали, что а) плацебо «работает», даже если участники испытаний знают, что они его принимают, и что б) эффект плацебо в контролируемых испытаниях, по-видимому, усиливается со временем. Оба этих факта требуют объяснения, выходящего за рамки биологических особенностей человека. До сих пор пролить свет на это пытались лишь психология и нейронауки, но только понимание мозга как культурно-исторического объекта может полностью объяснить очевидную устойчивость и в то же время адаптивность эффекта плацебо. Как прозорливо заметил Розенберг в конце 1970-х годов, «почти все лекарства сейчас действуют как плацебо», поскольку пациент «верит» во «врача и его предполагаемый статус» и в «саму науку»[409]. Однако по сути своей контролируемые испытания — это попытка науки преодолеть веру и победить плацебо. По мере того как исследователи обращаются к контролируемым испытаниям, которые предусматривают дополнительные измерения — например, полное отсутствие медицинского вмешательства, которое позволяет отсеять плацебо-шумы, — и начинают серьезные клинические исследования по обузданию эффекта плацебо (и снижению эффекта ноцебо, о чем речь пойдет ниже), им приходится все глубже вникать в контекстуальные, символические и политические условия, в которых этот эффект проявляется или может проявляться. Наука становится все более междисциплинарной, и применять ее становится сложнее.

Послания с Мадейры

Каким на практике может стать исторический подход к эффекту плацебо? Учитывая историографический статус текста супругов Шапиро, ориентироваться здесь особо не на что. Я вижу лишь зачатки ряда фундаментальных исторических исследований. Все они появились недавно, ограничиваются древней историей и в целом исходят из тех научных предпосылок, которые я вкратце описал[410]. В одном из исследований культа Асклепия в Древней Греции говорится об усилении «веры и надежды» больных в его святилищах и о целой культуре верований, на которую опирались лечебные ритуалы[411]. Эта небольшая работа особенно ценна тем, что изобилует частными свидетельствами: надписями больных и страждущих IV века до н. э. об улучшении самочувствия после того, как Асклепий посетил их во сне во время пребывания в святилище, о полученных рецептах и об особой смеси народных целебных средств и ранних гиппократовых методов лечения, которые, как они предполагали, пропишет или применит Асклепий. Это свидетельства о симптомах, о процедурах и общении, а также об исцелении. Как отмечает автор исследования Олимпия Панагиотиду, эти переживания не были странными, причудливыми, иррациональными или основанными на невежестве. Напротив, они соответствуют описанию эффекта плацебо в определенном психосоциальном контексте, обусловленном ситуативным знанием, ситуативной верой, ситуативными практиками исцеления и ситуативной динамикой взаимодействия между медицинским авторитетом (здесь он воплощен в образе бога, но подкрепляется сообществом врачей, практикующих от его имени) и больными с их надеждами, верованиями и грезами в прямом и переносном смысле. Точно так же могла работать настоянная на земляном черве дождевая вода в качестве лекарства от радикулита из «Естественной истории» Плиния Старшего, и это объяснимо. В этом нет ничего «причудливого», так же как не являются «причудливыми» ритуалы кровопускания и промывания, которые практиковались начиная с Древнего Китая и Древнего Рима и заканчивая западной медициной XIX века.

Я вдохновляюсь этой работой, посвященной Античности, и использую ее для разработки биокультурного подхода, который учитывает контекстуальную специфику исторического конструирования опыта[412]. Я могу использовать фундаментальное наблюдение социальных нейробиологов о том, что мозг — порождение культуры, но это означает, по сути, что единственным универсальным параметром того, как мозг генерирует опыт, является его контекстуальная обусловленность[413]. Это, в свою очередь, предполагает глубокое изучение ситуативного контекста: микроисторический подход, который включает вербальные и невербальные понятия, мимику и жесты, историю верований, ощущений (не только классических пяти чувств, но и того, как люди прошлого представляли себе внутренние ощущения и осмысляли физическое и чувственное взаимодействие с окружающим миром), ритуалов, власти, символов и материальной культуры. При таком целостном, аналитическом подходе смысл человеческих слов и поступков раскрывается только через контекст.

Приведу пример из XIX века. Подававшего надежды ученика Чарльза Дарвина Джорджа Джона Роменса (1848–1894) в самом расцвете сил настигла опухоль мозга. Из-за нее он не дожил до пятидесяти, его слава скоро угасла, а вместе с ней и утвердившееся признание значительной части его работ по эволюции психики. В октябре 1892 года он писал премьер-министру Уильяму Юарту Гладстону (1809–1898), который прочитал первую роменсовскую лекцию в Оксфорде{25}. Роменс сетует: «Моя собственная жизнь оказалась под угрозой… сразу после Вашей лекции я должен уехать зимовать на Мадейру. Помимо прочего, я наполовину утратил зрение, и поэтому мой почерк стал еще хуже, чем раньше»[414]. Другим корреспондентам он жалуется, что «тяжелая болезнь» лишила его возможности работать[415]. В письме к Томасу Генри Гексли, «Бульдогу Дарвина», он был более откровенен, отмечая, что «ослеп на один глаз из-за того, что серозная жидкость просочилась в сетчатку»[416]. Из других писем я делаю вывод, что Роменс, помимо трудностей со зрением, испытывал сильные изнуряющие боли и был частично парализован[417]. Поездку на Мадейру, по его словам, «прописал» врач из-за благотворного климата[418].

Существует огромное количество исследований, посвященных лечению свежим воздухом, водой, высотой и т. д.[419] В них можно почерпнуть много интересного, но они редко приближаются к оценке, по крайней мере систематической, того, насколько эти так называемые «методы лечения» оказывали паллиативное воздействие на пациентов. Мадейра, как мы знаем, была знаменитым курортом для туберкулезных больных. Она славилась своим сухим воздухом, и ее репутация не пошатнулась даже на фоне явного отсутствия доказательств того, что климат вообще может быть благотворным[420]. Владимир Янкович документально подтвердил, что курорт оставался популярным, несмотря на «научную» дискредитацию: его «польза была реальной, поскольку основывалась на народной вере». Он ссылается на «случайные свидетельства и перипатетические представления об элитарном Bildung и бегстве от городской цивилизации»[421]. С легкими у Роменса все было хорошо, но, учитывая указанные обстоятельства, не так уж и удивительно, что независимого состоятельного джентльмена, литератора и ученого, отправили на остров для общего оздоровления. Так, спустя шесть недель после того, как Роменс сообщил Гладстону о своей болезни, он снова пишет ему, на этот раз из теплых краев, где «очень приятно проводит зиму под постоянным светом солнца и невообразимо голубым небом». «Эффект, — пишет он, — несомненно, благотворный. Головные боли значительно уменьшились, и ко мне начинает возвращаться прежняя работоспособность»[422]. Мадейра, по мнению Роменса, облегчила его страдания.