Шрифт:
Закладка:
Улицы в поселке широкие, дома все чаще кирпичные, двухэтажные. У Николая и Геннадия Карпушкиных по трехкомнатной секции, квартиры светлые, со всеми удобствами, газ, водопровод, паровое отопление. Под окнами, неподалеку, сараи, зеленые огородишки, гаражи — свое хозяйство. У Николая — личная «Волга», у Геннадия — «Москвич».
…Привыкшие работать на пару, Николай и Геннадий в страду возглавили разные звенья.
«Надо бы вместе, как всегда. Сподручнее…» — заметил Геннадий. «Согласен. Работать с тобой мне куда удобнее да и выгоднее, нежели с новым напарником, — рассудил Николай. — Но зато как здорово будет, если мы и в таком составе сработаем так же, как раньше! А насчет рекордов… Кто бы ни победил — выиграем все!» — так понял суть соревнования Николай.
Однако, когда звено Геннадия вырвалось вперед, в глубине души его начала зреть ревность к достижениям брата. Уступать Геннадию он, старший по возрасту и опыту, пока никак не желал.
Под вечер заело кардан выгружного шнека. Комбайн замер. А невдалеке неостановно утюжили поле две «Нивы» — звено Геннадия молотило хлеб бесперебойно.
— Ну что, брательник, помочь? — услыхал Николай голос брата.
Через полчаса комбайн был в ходу, а Геннадий, перепрыгивая валки, бежал к своей «Ниве»: пока он помогал брату, «Ниву» водил по полю штурвальный — Саша Карпушкин — его сын…
И снова страда — без продыха, в полный накал. Грелись моторы комбайнов, степной зной сушил дыхание, выжимал из людей пот, в глаза и уши лезла сухая полова. Третью неделю шло единоборство братьев, опытных соперников, не единожды гремевших вкупе славными рекордами.
Звено Николая заканчивало обмолот десятой тысячи центнеров зерна. У звена Геннадия не было и девяти тысяч. В полночь, когда к загонке подкатил автобус, чтобы везти комбайнеров в поселок на ночлег, Геннадий Карпушкин сказал шоферу автобуса:
— Вези людей. А за нами попозже приедешь…
Звено работало всю ночь. В пять утра, перемигиваясь неярким в рассветной мгле светом горящих фар, комбайны по команде звеньевого остановились.
— Есть десять тысяч! — крикнул Геннадий и, спрыгнув с мостика на землю, крепко обнял своего штурвального.
Саша до нынешней уборки три сезона работал с дедом Михаилом. Та же карпушкинская выучка и у внуков Павла и Николая. Они заканчивают сельхозинститут, а трудовой семестр проходит у них в родных краях, в поле — на комбайне с дедом.
Когда я рассматривал значки, похвальные листы и грамоты, полученные за отличные успехи в учебе и труде внуками Михаила Павловича, то обратил внимание на такие слова: «…награждается учащийся Уранской средней школы Павел Карпушкин за активное участие и высокие показатели в совхозном производстве…»
И подумалось отрадно: девятиклассник, школьник, а уже отличник общественного производства! Такого не вдруг сманишь из родного села…
— Уйти из совхоза для меня все равно что уйти из семьи, — поделился однажды Павел.
Павел Карпушкин познавал мир, людей не только в школьных классах, но и в конкретном деле. Он постигал труд, как средство самовыражения, как главную опору своих взаимоотношений с людьми. Рядом с Павлом был дед, прекрасный комбайнер и строгий учитель, сумевший взрастить во внуке главное — способность находить радость в будничной, но очень нужной всем работе…
— Помогаю, подсказываю ребяткам и крепко спрашиваю, от трудностей не загораживаю их. А как же? Если человека с малых лет изнежить, так он потом всех людей няньками своими считать начнет, — размышляет Михаил Павлович.
Совхозный парторг попробовал поименно вспомнить всех, кто прошел хлеборобскую школу Карпушкина. Назвал двух сыновей, пятерых внуков, еще двадцать шесть земледельцев совхоза, потом сбился со счета и сказал:
— Дело тут даже не в количестве… Кто поработает с Карпушкиным, того уже от земли не оторвать. Всей душой прирастает…
— И дочь, и зять, и снохи в поле. Окромя меня… Старость — не радость, будь силы, разве бы я сидела тут, разве отстала бы от наших?.. — с грустинкой говорила мне Прасковья Ивановна.
Тридцать три года отработала она в совхозе механизатором, и понятна ее нынешняя тоска по земле, по артельному труду на ней. Понятен и ее особый авторитет в семье. Прошлой осенью Карпушкины играли золотую свадьбу, и первый тост Михаил Павлович сказал так: «За мать!» Дети согласно подхватили: «За нашу маму!»
Каждый год Михаил Павлович заявляет: «Все, шабаш! Последний раз иду хлебушек убирать. Пусть теперь сынки да внуки…» И каждый год нарушает это обещание, вновь садится на комбайн.
— Нормы перекрываю, но сыновей догнать дыху не хватает. Особенно Геннадия. Ох и горяч! Тринадцатую тысячу центнеров домолачивает. Небось, слыхали: орденом Ленина награжден. А Николаю орден Трудового Красного Знамени дали, звание «Заслуженный механизатор РСФСР» присвоили.
Нескрываемо гордится Михаил Павлович сыновьями, хотя они по намолоту зерна обошли его — Героя Труда.
Николай и Геннадий, словно оправдываясь, говорят наперебой:
— Сказали же ему: сиди, батя, без тебя управимся. Отдыхай. Твоего стажа на двоих хватит. — А он в ответ: «Нет, сынки, пока ноги держат, глаза видят, от хлебного дела меня никто не отвадит. А коль отвадит — раньше срока помру. Знайте».
Все трое живо взбираются на комбайны, я машу им рукой и, отступив к краю загонки, вновь вижу их лица. Только теперь Карпушкины смотрят на меня с холста профессионального оренбургского живописца Александра Овчинникова.
Простоволосый, загорелый, художник стоит за мольбертом возле пахнущей хлебным духом пшеничной копешки. Незавершенная картина называется «Династия». Карпушкины на ней изображены во время полевого обеда. На белом рушнике ломти хлеба, глянцево-красные помидоры, зеленый лук… Краски тонко передают белый зной полдня, атмосферу строгой, святой ответственности старого комбайнера и его детей-учеников за хлеб…
Как и Карпушкины, Александр Овчинников родом из совхоза «Уран» Новосергиевского района. Здесь он работал трактористом, пахал и сеял, пока не уехал в город учиться на художника.
3. Краски родного поля
Александра Овчинникова я знал и прежде, встречался с ним то ли в городе, на художественных выставках, то ли здесь, в его родной Балейке, среди земляков.
На взгорке, неподалеку от речки Уран, стоит старая, с ветхой, латаной-перелатанной крышей, русская изба. Здесь жили его дед, отец, мать… Здесь родился и он, Саша Овчинников.
Родительский дом… Он давно пуст и без заботливых рук, без хозяйского пригляда скоро бы поветшал, развалился. Однако твердо стоит изба, устало и мудро поглядывая старыми окнами на огороженный невысоким каменным тыном огород, где в летнюю пору весело лопушатся огуречные плети, густо зеленеют картофельные кусты, шелестят листвой яблоньки, сирень, вишневник.
Его коллеги по
