— Добрые ребята. Меж собой дружливы, к водке не приучены. Как и батяня, горячи и заядлы в работе. С малолетства в поле. Бывало, взберутся на штурвальный мостик к отцу, вцепятся в поручни — не оторвать. Медом не корми, а посади на комбайн, и радости нет конца, если кружок-другой прокатятся по загонке. А подросли и вовсе… Вот ждешь, бывало, ждешь, ночь на дворе, а их нет и нет. Вскочишь на лошадь и — к комбайну. А они в копнителе все трое спят вповалушку…

Нынче братья Карпушкины вовсе не те долговязые юнцы, которых на зорьке мать провожала в поле под пригляд батяни. Возмужали. Рослые, синеглазые, плечами шире отца. Да и в работе верх над ним начинают брать. Над Героем Социалистического Труда Михаилом Павловичем Карпушкиным…

…В красных лучах заката знойно дымилась и оседала перегоревшая за день пыль. Красные, точно раскаленные от напряжения комбайны ходко двигались по огромной хлебной равнине, ненасытно заглатывая валки. Дышало пожаром в лица красное, отяжелевшее к вечеру, солнце страды.

Шел третий день жатвы.

Я еще издали разглядел на мостке одного комбайна знакомую фигуру. Подрулили.

— Ты, Павел, там, вдоль балки, ход попридержи. Ишь, ячмень там стеной стоит! — наказывал Михаил Павлович, передавая самоходку внуку, чтобы малость отдохнуть.

Простое крестьянское лицо, во взгляде чуть заметная, озорновато-добрая смешинка, так и кажется, вот-вот с губ вспорхнет шутка-прибаутка, чудинка ли какая или ядреное словцо. Однако Михаил Павлович немногословен, прямо-таки молчун. Спроси его, как он жил, ответит кратко: «Работал… Работать надо — и будешь жить».

Побеседовали не спеша с ним лишь ночью, когда он приехал с поля домой. Прасковья Ивановна оказалась намного словоохотливее мужа.

— Да уж таким он и в парнях ходил, — словно жалуясь, с улыбкой говорила она. — Другие, эх как языком щелкают! А мой Мишенька, бывало, молчит да поглядывает. Но если и скажет чего, то тихо, ласково. А ласковое слово, оно лучше мягкого пирога… Да. Я не за речи, а за руки полюбила его. Минутки без дела не усидит. Мне, сироте-детдомовке, и шестнадцати не было, когда за него пошла. Что ж, любовь не пожар, а загорится — не потушишь. Пошла, хоть и знала, долго нам из горькой нужды пробиваться к счастливой жизни…

— А как ты хотела? — озорновато подмигнув жене, сказал Михаил Павлович. — Счастье, мать, не конь, хомута враз не наденешь…

Скупые слова воскрешали прошлое. Его отец, нижегородский батрак, Павел Андреевич Карпушкин жил не ровно: хлеб есть — так соли нет, соль есть — так хлеба нет, а, бывало, неделями жил совсем ровно: ни хлеба, ни соли, одна картошка спасала. Что правда, то правда: земля там богата картофелем, лесов и рек, ягод и грибов на ней много, а вот хлебушка извечно недоставало. В двадцатых же годах такой голод беспросветный обступил, что в большущей, мал мала меньше, семье Карпушкиных запах хлеба совсем забыли. Тут прослышал Павел Андреевич, что между Казахстаном и Волгой лежат богатые оренбургские земли. Собрал семью и тронулся в дальний путь.

Но, как говорится, наперед не узнаешь, где найдешь, где потеряешь. Коммуны на Урале только зарождались, лучшие земли запахали оренбургские казаки-кулаки.

Помыкав горя, года через три Павел Андреевич вернулся на Волгу. А старший сын Мишка, чтобы не умножать голодные рты в семье, остался на Урале. Да ведь и любовь к той поре расцвела, поспела, никуда не пускала от себя. Заслонила ему белый свет юная казачка Паша.

— Поженились… А тут совхоз создался, — рассказывала Прасковья Ивановна, и ее голубые глаза светились радостью. — Мишу послали на курсы трактористов в Илек, а я в пекарне стала работать. Кончил он курсы, получил колесник, других тракторов тогда не было. Радости — через край: такую машину доверили! И посылают его на четвертое отделение совхоза. И я, понятно, с ним. Связала барахлишко в узелок, подсела к трактору на задок, так полусидя и ехала верст шестьдесят.

Доехали. А где же, глядим, отделение-то? Сторожка крохотная скрипит на ветру да зернохранилище из самана. Ни домов, ни людей. «А мы разве не люди? — это Миша-то мне. — Сказано же тебе: отделение тут. Ну, а если не видно было до сей поры, то… теперь завиднеется. Мы же приехали. И другие приедут». Правду сказал: стали съезжаться люди, палатки ставить, землянки рыть. И мы себе на пока вырыли, жить где-то надо, покуда избы нет…

— Ну что ты, мать, дела наши давние, невеселые взялась ворошить. Лучше про что другое расскажи, — садясь за уставленный дарами августовского огорода стол, добродушно ворчал Михаил Павлович, приглаживая редкие вихры на голове. Ото лба к затылку взбегает пролысинка, нежно-белая, беззащитная рядом с загорелыми, кирпично-коричневым лицом и шеей.

— Не успели еще жильем обзавестись, а тут опять неурожай. По двести граммов хлеба на рабочего давали. Засомневалась я: как дальше жить? «Ты на землю не серчай, не она, а мы виноваты, ладить с ней еще не научились», — это Миша мне говорит… Да. Сразу земле он этой поверил. Возьмет, бывало, по весне ком чернозема, раскрошит на ладошке и заулыбается. «Э, мать, такая земля, погоди, весь край наш озолотит, прославит».

— А что, не так? И прославила! — тряхнув сжатым кулаком, сказал Михаил Павлович, и глаза его молодо и гордо блеснули. — Два ордена Ленина область имеет… Оба за хлеб. А вспомни, какие урожаи мы тут в молодые свои лета собирали? Семь-девять центнеров с гектара. А нынче, к примеру, рожь тридцать центнеров, ячмень двадцать пять, пшеница озимая тридцать шесть, а местами сорок центнеров дала. Во сне раньше приснись такое — не поверил бы.

— Сон наяву, — улыбнулась Прасковья Ивановна.

— Эх, скинуть бы с плеч годов тридцать, да понову бы на земле этой порадеть! — с веселой лихостью помечтал Карпушкин.

Так всегда. Без дела он, что тебе грудной ребенок без матери, — боится остаться. Хоть давно на заслуженном отдыхе, пенсия хорошая, полный достаток в доме. Копайся в саду, грейся по утрам на солнечной скамеечке. Ан нет.

— Никто не прожил тут столько лет, сколько мы, Карпушкины. За эти полста годов ни один покос, ни одна жатва не шла без нас. Коренники мы. И грех бы мне под старость баклушничать на этой земле, пустоцветом шаныжничать, — говорил Михаил Павлович, провожая меня до поселковой гостиницы.

— Не нами говорено: дерево смотри в плодах, а человека в делах… Я вот и сыновьям своим иной раз скажу: ордена, медали вам даны. Хорошо. Да только