Бахрушев обиделся, грубовато ответил:

— Каждый по-своему с ума сходит.

— Ладно, если не перекати-поле, так перелетная птица. Гастролер. Все равно одно и то же. Там полгода, тут месяц, а жизнь идет, — нервно засмеялась: — Дай-ка лучше висок — седой волос выдерну.

«Жизнь идет — не страшно. Страшно другое…» — Бахрушев наклонил голову и, поморщившись от боли, пошутил:

— Вот еще полгода могу ходить юношей.

— Ходи, — Ирина отвернулась, сказала усталым голосом: — А там какая-нибудь дура вроде меня выдернет следующий.

— Зачем дура? — Платон потянулся к ней и положил руку на ее горячие и узкие плечи: — Ты и выдернешь. Поехали со мной.

За крайний столик сели мужчина и женщина. Ирина молчала. Бахрушев разглядывал столешницу, ощущая тягостность молчания. Мужчина поднялся и взял розовое льдистое мороженое. Придерживая бумажный стаканчик рукой, женщина заговорила:

— Они хотят, чтобы я взяла еще и копировальную и светокопию. Я знаю, почему они этого хотят. Но я не буду так делать…

Мужчина склонил голову с лоснящимся пробором и, едва касаясь, погладил кисть ее руки:

— Правильно, милая. Жизнь необычайно мудра тем, что рано или поздно она все ставит на свое место.

— Нет уж, по мне так предпочтительнее самой все поставить на место, — чуть раздраженно и язвительно ответила она.

Бахрушев взглянул на Ирину. Отводя взгляд, Ирина спросила:

— Жить в большом городе? — Она сидела облокотившись, вертела в пальцах алюминиевую ложечку. — А что там — дома, камень да асфальт. Летом пекло, а зимой… Закатов и тех не увидишь.

— Закатов?.. Там зори такие, что и по ночам не гаснут, — Платон рассмеялся: «Предпочтительнее все самому ставить…»

Ирина говорила вяло, как заученное и мало интересное:

— Ученые говорят — пыль от асфальта и резины на легкие садится и не выдыхается обратно. А машин в городе уйма и пыли от них столько же… Да и не верю я тебе. Мечешься по земле — монтажник!..

— Не веришь?! Как же это? — он растерянно смотрел на нее и также растерянно думал: «Волосы солнцем пахнут и будто светятся даже, глаза дремучие… И — не верит»… Почувствовал, как тяжелой и чужой стала рука, лежащая на ее плечах, убрал, стараясь заглянуть в удлиненное лицо с большим ртом: — Я же рабочий. Понимаешь?.. Землю кому-то надо устраивать, чтоб сподручней жить было, чтоб город ваш дымом не заволакивало, чтоб… — но потянулся к сигарете и, ломая спичку, закурил.

Ирина сидела все так же, чуть опустив голову, и все так же машинально вертела ложечку в коротких, припухших пальцах.

— Ты не сердись. Только что ж… Не ты, то другой с бригадой приехал бы и сделал. И… и так же бы уехал, как ты…

Мужчина и женщина прошли мимо. У нее было чуть отечное бледное лицо, а шаг — упругий и легкий.

— Не могу я. Мать у меня. У ней хозяйство здесь. Корытце и то дорого… А тут вдруг — снялись и поехали. Да и куда? Куда?

Бахрушев провел рукой по глазам. Он пристально и удивленно, словно заново, посмотрел на Ирину: «Как же это она решилась приютить меня в дождь?..»

— Нет, мотаться за тобой по земле я не хочу. Она, земля-то, вон какая… Жизни не хватит, чтобы объехать ее вот так, как ты. Не только устроить. Нет, не для нас это с мамой…

За стойкой, все так же безучастно ко всему, щелкала семечки буфетчица — сыпалась с ее высокой груди кожура на мокрую столешницу. И сейчас все это Бахрушеву показалось странным: и то, что за буфетной стойкой женщина была ко всему нема — подать, взять деньги — и все, и то, что она ловко и машинально щелкала, оставляя кожуру на губах… Он сидел и думал, что все эти доводы Ирины — ерунда. Ерунда именно потому, что они слишком продуманы и трезвы. Когда любовь, тогда все, весь мир, вся земля ею заполняется и никакие куры, никакое корыто, ничего… Все — любовь.

Он не знал, о чем еще можно говорить, да и говорить ничего не хотелось, потому сказал:

— Я сегодня уезжаю. Вечером.

Она вздрогнула и поспешно ответила:

— Да-да, я знаю. Вернее — догадываюсь.

Расстались они на площади около узкого, четырехгранного обелиска. Куприяновна сидела теперь у низкой кованой оградки и клиновидная тень обелиска острым концом упиралась в ее широкую, крепкую спину. Бахрушев, не оглядываясь, быстро дошел до гостиницы, махом поднялся по скрипучим, окантованным полосками железа, ступеням, порывисто открыл дверь номера.

За столом сидели Василий Семенович и мушкетеры. Перед ними стояла початая бутылка столичной. Знаток копировальных станков читал газету, пристроившись боком тут же, около стола. Он поднял голову и, заговорщически подмигнув, обрадованно сообщил:

— Они уже в плотных слоях атмосферы — третью бутылку глушат.

Бахрушев махнул рукой:

— Сгорят, — и постарался боком протиснуться между кроватями и спинками стульев.

Его ухватил увесистой и горячей рукой Василий Семенович, потянул к себе:

— Садись! Выпьем за мост, — с ухмылкой восхищенно погрозил вдруг мослатым пальцем: — Мудрец ты рода человеческого!

Платон вдруг вспомнил: так и не сводил он Ирину к мосту. Да теперь все равно. Она ведь не заговорила даже об этом. Он мягко высвободил рукав:

— Настроение не праздничное. Извини, — и стал укладывать чемодан.

Знаток копировальных станков, не поднимая головы, шуршал газетой, а Василий Семенович строго спрашивал мушкетеров:

— Снабженец — кто? — Его круглые глаза от водки стали воловьими, смотрел он тяжело, не мигая. — Снабженец — это талант. А снабжение — высшая математика. Дважды два тут не подойдет…

Бахрушев хлопнул крышкой чемодана, поставил его в ноги и сел на кровать. С поездами, говорят, иногда бывают крушения и сегодня ночью, наверно, такое случится… В окно тянулся длинными прядями табачный дым. Василий Семенович, упершись в стол сильной грудью, разбросал локти ширококостных рук и все говорил помалкивающим, улыбающимся ему снабженцам:

— Профессия ваша исключительная. Прямо — уникальная. На инженера вот можно выучиться, а снабженцем надо родиться. Да, родиться!

Парень восхищенно покрутил головой:

— Вот дает! — он растянул тонкие бледные губы под острым печальным носом, согласился: — Конечно, надо родиться. Для вас даже институты не созданы.

— Вот именно, — Василий Семенович долго нюхал хлебную корочку, трудно жевал жесткую красную колбасу. — Институты не научат такому делу. Вот у него, — он кивнул через плечо на поднявшегося Платона, — все просто: приехал с бригадой, поставил трубу, захотел — сварганил мост. Пожалуйста! Даже прокурор спасибо скажет. А у вас нет. У вас такие формулы встречаются, что посложнее пифагоровых штанов. Не задачка с одним неизвестным, а сама высшая математика!..

— Без интегральных вычислений не обойдешься, — парень опять крутнул головой и посочувствовал: — Жаль только совнархозы вам подрезали крылья. Но вы живучи!

— Они — живучи! —