— Пожалуйста, — выдыхаю я.

— Что пожалуйста, Камилла?

— Ты так сильно мне нужен.

Он ухмыляется.

— Скажи мне, насколько сильно.

Этот мужчина издевается надо мной, но я не могу отказать ему.

— Так же сильно, как мне нужен кислород.

Ухмылка на его губах становится шире.

— Не будь такой драматичной.

— Ты нужен мне так сильно, что это причиняет боль.

— Хорошо.

Он снова целует меня, поднимая на руки.

Покрывая горячими поцелуями мою шею, он несет меня к двери в подвал.

Боль сжимает моё сердце, когда я понимаю, что это может повторится еще всего несколько раз.

Пятнадцать дней — и я навсегда покину Академию Синдиката.

Когда он целует меня, я словно горю по двум причинам. Жар желания и жгучая боль от перспективы потерять его.

Заставляя свой разум успокоиться, я наслаждаюсь ощущением его кожи на себе. Его прикосновениями, огнем, который он разжигает глубоко в моей душе.

Все остальное сейчас не имеет значения. Есть только я и он.

Как только мы спускаемся в подвал, он ставит меня на ноги.

Я хмурю брови, когда вижу, что у задней стены стоит новая кровать.

— А это для чего?

Он пожимает плечами.

— Решил, что так будет немного удобнее.

— Я думала, что дискомфорт — твоя сильная сторона. — Я выгибаю бровь. — Что происходит, когда ты наказываешь других учеников здесь, внизу?

— Это моя сильная сторона, но не все время. — Он ухмыляется и подмигивает. — А когда студентов нет, это секретная кровать.

— Что?

— Посмотри сюда — Он хватается за край кровати, и та поднимается. — Она исчезает в стене.

— Умно, — говорю я, но не могу избавиться от странной ревности из-за того, что он установил кровать всего за две недели до моего выпуска. Означает ли это, что он намерен трахать других студенток? Может быть, начнет вести себя как тренер Дэниелс?

Он, кажется, не замечает смены моего настроения, когда подходит ко мне и целует с нежностью, от которой у меня щемит сердце.

— Сегодня только ты и я, — бормочет он.

Я не понимаю, что он имеет в виду, но он начинает целовать мои плечи и шею, подталкивая к кровати.

Он никогда не хотел заниматься сексом без какого-то садистского элемента. В конце концов, ему нравится причинять боль, а мне — получать её.

Медленно он опускает меня на мягкие шелковые простыни. Его губы ласкают мою кожу так, как он никогда раньше не делал.

Такое чувство, что нет никакой спешки, как будто у него в запасе целая вечность, чтобы поклоняться мне. Медленно он расстегивает пуговицы на моей рубашке, глаза горят, но тьма, которая всегда там, кажется сдержанной, спокойной. Не господствует, как это обычно бывает.

Он расстегивает переднюю застежку моего лифчика, а затем прикасается губами к моей груди, осыпая ее мучительно медленными поцелуями.

Я вздрагиваю, запуская пальцы в его темные волосы.

Он не отчитывает и не останавливает, позволяя впервые прикоснуться к нему.

Произошел какой-то сдвиг. Перемена в нём, которую я не могу объяснить.

Гэв не спеша раздевает меня и боготворит руками, языком и зубами — единственный аспект боли, который он позволяет себе.

Когда я уже практически начинаю хватать ртом воздух и молить об освобождении, он встает с кровати и начинает раздеваться. Обычно до этого момента происходит больше садистских игр, и я задаюсь вопросом, не собираемся ли мы заняться простым сексом. Даже когда мы были в его доме на его кровати, всегда присутствовал аспект садизма. Между нами возникает дистанция, когда он связывает меня, душит, и каждый раз он сохранял эту дистанцию между нами.

Я никогда не спала там, мне всегда казалось, что он хочет, чтобы я ушла сразу после секса. В его глазах появляется уязвимость, когда он бросает пиджак и галстук на пол, а затем расстегивает рубашку. У меня перехватывает дыхание, когда он дает мне возможность рассмотреть шрамы на его коже, шрамы, о которых я хотела спросить, но не решалась упомянуть. Татуировки были расположены специальным образом, чтобы спрятать раны, но скрыть их невозможно.

Я открываю рот, чтобы упомянуть о них, и, словно прочитав мои мысли, он качает головой.

— Не спрашивай.

Я киваю, понимая, что он не хочет говорить об этом.

— Хорошо.

Он выглядит облегченным, когда бросает рубашку поверх пиджака, а затем расстегивает брюки и снимает их вместе с трусами, оставаясь передо мной совершенно голым и позволяя мне наблюдать за ним. Даже его бедра и икры испещрены шрамами, и я хочу знать, как он получил их все. Сидя на кровати и рассматривая его, я понимаю, что никогда в жизни не видела такой прекрасной сцены. Мужчина, который казался таким непоколебимым, стоит передо мной, источая уязвимость.

— Могу я прикоснуться к тебе, хозяин?

Его челюсть сжимается, но он забирается на кровать.

— Да.

Я нежно провожу пальцами по большому шраму, который тянется по диагонали через его левую грудь.

Он вздрагивает от моего прикосновения, как будто это причиняет ему боль.

— Ты в порядке?

Теперь его глаза другие, как будто с них спала дымка, и я могу заглянуть прямо в его душу.

— Не разговаривай.

Он целует меня, а я позволяю своим рукам блуждать по его коже.

Он вдавливает меня в матрас своим тяжелым весом, твердая длина его члена упирается в мою мокрую киску.

Я стону, когда он трется головкой о мое возбуждение, дразня меня.

— Пожалуйста, сэр.

— Хозяин, — бормочет он. — Я хочу, чтобы ты называла меня хозяином.

— Пожалуйста, хозяин. Ты мне нужен.

Он прикусывает внутреннюю сторону своей щеки, прежде чем войти в меня, удерживая мой взгляд. Сначала он действует медленно, почти нежно, как будто занимается со мной любовью.

Я почти смеюсь в тот момент, когда эта мысль приходит мне в голову, ведь монстр не способен любить. Даже если я все еще не теряю надежды, что он подлежит восстановлению.

Гэв был человеком, прежде чем превратиться в чудовище. Я должна в это верить. Монстрами не рождаются, их растят.

— Ты чертовски совершенна, Камилла, — шепчет он мне на ухо.

Я с трудом сглатываю.

— Не так совершенна, как ты.

Он смеется, жестко входя в меня, придавая мне ту грубость, которую я так жажду.

— Я совсем не такой. А теперь будь хорошей девочкой и держи руки над головой.

— Да, хозяин.

Я поднимаю руки над головой, и нежность рассеивается, как будто он пытается доказать свою правоту. Но все, что он делает, — это доказывает, что для меня он идеален. Тьма