и его мерзкой супруги, дожидаясь, пока я сдохну. Пристав успокоил совесть и вывез моих братьев, в глазах всего мира возложив на меня вину за то, что произошло на склоне Сеполькро. На холмах вокруг Интестини по-прежнему стояли лагерем королевские солдаты и чутко внимали всем звукам, доносившимся со стороны шахты, и потому он не мог ни в чем упрекнуть старейшин и своих ценных вермилиан. Моя мать была мертва и больше не могла заступиться за меня. Мой дядя и его почтенные соседи, которые отличились на Сеполькро, на следующий день без страха поднялись с постелей и отправились выбивать кирками свою безопасность. А мне тем временем приходилось мыть корыта и выгребать навоз из коровника, пряча слезы от ежедневных насмешек. Повторяю, мой дядя Ландольфо и его родня – а тогда еще живы были оба его младших брата, один из которых жил под крышей Ландольфо, а другой водил по южному тракту овец, перемещаясь согласно лунному циклу вслед за свежей травой, – не раз приходили в трактир Одорико, чтобы отпраздновать конец знойной недели. Но ни один из них не бросил мне ни корки хлеба, ни обглоданной кости. Такова правда о моем дяде Ландольфо, который покончил с собой от измождения и страха. И я думаю, что, возможно, он думал обо мне в последний час, когда догнала его смерть его собственной сестры.

Нет, не верьте, что Ландольфо узнал меня и из-за этого должен был умереть. Также неверно, что он поделился с другими своими подозрениями, как теперь утверждает его супруга Текла, являющаяся одновременно двоюродной сестрой и кумой Мафальды. Они обе замышляют мою погибель, обвиняя меня в том, что я колдовством побудила Ландольфо запереться в том подвале, где умер мой дед, как будто он сам по себе с каждым днем все больше не уподоблялся своему родителю. Ибо вам следует знать, что, как только в нашей деревне появился падре Фелипе, мой дядя устроил себе укрытие возле хлева и спал там, сидя на неотесанной табуретке, прислонившись к стене и сложив руки на коленях. Он сторонился своей жены и отрекся от дома задолго до вашего приезда, за что злились на него и сыновья, и брошенная жена. Вы наверняка слышали, что она приходила ко мне за порошком, который, если подлить его в вино, снова привлечет к ней супруга. Сами видите, что для нашей набожной Теклы, как и всей остальной этой лающей шайки, страх Божий – это лишь изношенный кафтан, весь в заплатках, потертый и порванный колючками, который надевают, когда сильнее подует ветер или наступит слякоть, но при более благоприятной погоде немедленно забрасывают в угол, где он будет гнить между старых бочек и расколотых корыт и покрываться плесенью, пока с улыбкой фальшивого милосердия не отдадут его в обмен на молитву нищему, потому что даже от старых лохмотьев не избавляются здесь без прибыли.

Я ответствую далее, что Мафальда думала исключительно о родственной прибыли, когда примчалась к вам в богобоязненном негодовании, чтобы выставить меня страшной ведьмой, исподтишка проникшей в деревню Киноварь. Затем она без удержу принялась орать, будто я причинила смерть ее нерожденному ребенку и совершила множество иных преступлений, нанося вред телу и разуму своих порядочных соседей, которые никогда прежде не сталкивались с подобным ужасом, и даже ересь не замарала их чистейших душ. Нет, ведь они вовсе не верили в свет, только притворялись из врожденной трусости, проживая среди кучки просветленных. Но знайте, что, когда Мафальда, эта уродливая старая перечница, роняла слезы перед трибуналом, обвиняя меня не только колдовстве, но и в родстве с бунтовщиком Вироне, на самом деле она поступала так из-за своей кузины Теклы, супруги моего дяди Ландольфо. Вы не из этих мест, мой добрый синьор, а потому можете не знать, что после смерти мужа Текла удобно устроилась на насесте семейного подворья. Но она не выделила из него ни крохи имущества никому из своих племянников или родственников, хотя многие из них ходили с овцами и внесли в общее хозяйство гораздо больший вклад, нежели она, хозяйка ленивая и расточительная, посмешище всего поселения. В довершение всего, два ее старших сына, в чем она, вероятно, не захотела вам признаться, бежали на Ла Вольпе, без сомнения, желая укрыться как от тирании герцога, так и от собственной матери, третий же сын под видом пастушества стал странствующим проповедником и разносил по горным деревням проказы ереси. Поэтому неудивительно, что Текла живет в постоянном страхе, что кто-то выдернет эту уютную жердь из-под ее жирного зада и тогда она окажется в навозе, где ей и место.

Признаюсь, что после похорон моего дяди Ландольфо я отправилась на его подворье. Я сделала это не без раздумий и исключительно из-за великой нужды, так как если бы я купалась в богатстве и роскоши, то, конечно же, не стала бы напоминать о своей доле имущества такой сварливой и подлой женщине, как Текла. Однако под давлением обстоятельств я рассказала правду о своем происхождении в присутствии ее и иных просителей, которые потчевались как раз вином и запеченной куропаткой, поминая моего дядю Ландольфо, его доброту, а также ревность в вере и красноречие, потому что – как уже говорилось ранее – благодаря своим умным речам он сумел выйти сухим не из одной переделки. Между тем его жена сидела, как онемевшая наседка, когда я заговорила о своем родстве с покойным и моих правах на наследство, ведь несмотря на то, что большую часть жизни я провела вдали от деревни, называемой Киноварью, я осталась ее дочерью со всеми правами, данными мне от рождения. Мои родственники подло отвернулись от меня после смерти матери, когда я была слишком мала, чтобы напомнить о своем праве, и бросили на попечение Одорико, который был мне скорее мучителем, чем опекуном, но в тот вечер, на поминках моего дяди Ландольфо, я готова была им все простить и скрепить согласие сестринским поцелуем, если бы только они проявили ко мне добрую волю и хотя бы каплю благосклонности. Я не просила ведь ничего более того, что по обычаю выделяется дочери, которой предстоит покинуть отчий дом и вступить в брак: две козы, две овцы и огород, на котором я могла бы выращивать горох, пастернак и морковь, чтобы до сбора урожая не умереть с голоду.

Я ответствую, что предстала перед ними не без колебаний и трепета, а в доказательство правдивости своих слов я перечислила имена наших общих предков и родственников, умерших давным-давно,