вернуться в нее в ближайшее время. Вся правда об инквизиторе Рикельмо, как и о моих братьях Сальво и Вироне, сгорит с той же легкостью, с какой вы месяцами сжигали просветленных вместе с их бесчестием и славой.

Еще раз повторяю, что не позволю выдать себя этому властелину сапожной колодки и дратвы и вынудить меня признаться, что якобы я притащилась в эту местность из города, зараженного мором, а изгнанная самолюбивыми братьями, отправилась в деревню, завернувшись по пути в услышанные слухи и байки, которых я и правда насобирала множество и с большим рвением. Также неправда, что я сколотила свой рассказ о мести, вермилионе и драконе с той только целью, чтобы заявить о своем праве на наследство еретика Ландольфо и между делом снискать немного славы молодого графа Вироне, выдавая себя за его потерянную сестру. Вы продолжаете утверждать, что это было легко для меня якобы потому, что в молодости я гуляла с овцами по окрестным холмам, знала нравы просветленных и много слышала о природе вермилиона от моего любовника, до того как его казнили в Ла Голе. Много странствуя по миру, я научилась различным бабским суевериям, которыми я смущала наивных селянок и приводила их к греху, но это была не ересь, поклонение демонам или идолопоклонство, а обычная глупость, самая распространенная среди различных преступлений. Но когда инквизитор Рикельмо принялся с монашеским усердием просеивать человеческую память и один за другим раскрывать еретические грехи, я подумала, что появилась возможность до конца очернить просветленных в глазах мира. Годы, прожитые в достатке Сан-Челесты, затмили в моих глазах лицо юного любовника, но каждый день на склоне Сеполькро растравлял мою утрату. Я стояла на горных тропах с охапкой хвороста за спиной, глядя на играющих у берега Тимори детей, которые могли бы быть моими, если бы старейшины не лишили меня любимого, и ненависть росла во мне так же неотвратимо, как в женском чреве набухает ребенок. Я жаждала смерти просветленных, всех до единого. Я хотела, чтобы коловороты встали, а шахты пришли в негодность, от чего, в сущности, всем стало бы хорошо, ибо разве вермилион не питается жизнью простаков и не поглощает ее с драконьей жадностью?

Я ответствую, что если бы я была дочерью пастуха, то согласилась бы на вашу милость и позволила бы себя стереть, как будто меня никогда не было, потому что нищие бесследно исчезают и никому не требуется записывать их имена. Однако я – нечто иное, мой синьор! Дракон впился в меня своим дыханием на склоне Сеполькро, и я стала совсем другим зверем, непохожим на маленьких скромниц, что способны дать вам только первую кровь на супружеской простыне. Да, я остаюсь дочерью потаскухи, связанной с моими братьями общим позором и пролитой кровью, и вы не сможете задвинуть меня обратно между горшками, мисками и мотками шерсти! Если вы так сильно желаете, чтобы мы не выходили за те пределы, которые нам очертили, скребя без устали чернилами по шкурам ягнят, то напомните и моему брату Вироне, когда он уже въедет в деревню и на дворе замка начнет вывешивать свои знамена и гербы, что зачат он был в придорожной грязи и дерьме, что, впрочем, не до конца неправда, если вы у меня спрашиваете мнение. Спросите его, в каком удобном тайнике он теперь запрет свою сестру, которую много лет назад привел на склон Сеполькро, чтобы сбежать с него в детском ужасе, совершив первое из множества предательств, что неизбежно должны были за ним последовать. И в итоге именно из-за вероломства моего брата Вироне вы выставляете меня из деревни с грузом бесчисленных преступлений – что мы совершили втроем и в полном согласии друг с другом, – питая наивную надежду, что я безропотно уйду, покорно позволив столкнуть себя в лопухи и гречишник, из которых я вытащила себя с превеликим трудом. Ибо Вироне может по желанию облачиться в шкуру пастуха, великосветского слуги, бунтаря или герцога, а я по вашей милости навсегда останусь женой сапожника, смиренной подданной дратвы и колодки. Я могла бы проклинать вас за подлость сего милосердия и наполнить эту комнату карканьем, от которого мозг в ваших костях вспенится в кипящую кислоту! Впрочем, я отдам должное моему брату Вироне, который носит теперь на гербе дракона. А дракон, мои добрые господа, наиболее суров со своими благодетелями.

Я все сказала и теперь буду молчать.

Все это было записано со слов оной Ла Веккья и зачитано в ее присутствии, однако она ничего не пожелала подтверждать и с великой злобой обвиняла во многочисленных преступлениях и грехах слуг Его Святейшества епископа, а также других достойных и знатных особ, что было расценено как помутнение ее рассудка. И так ей, освобожденной от наказания, приказано было идти прочь.

Записано мной, Ваккаро ди Соаве, слугой и помощником Его Святейшества епископа Урджело.

Примечания

1

La vecchia (итал.) – старуха.

2

Intestini (итал.) – кишки.

3

Cinabro – по-итальянски «киноварь».

4

Desiderio (итал.) – желание.

5

Вермилион – киноварь. Происходит от лат. Vermiculus, «маленький червь», что отсылает к Kermes vermilio, виду насекомых, из которых добывался пигмент.

6

La volpe (итал.) – лиса.

7

Sepolcro (итал.) – гробница, усыпальница.

8

Timori (итал.) – страхи, беспокойства.

9

Rapinatore (итал.) – грабитель.

10

Fiammetta – итальянское женское имя, в переводе означающее «пламя».

11

Corvo (итал.) – ворон.

12

Рака (лат. arca – ковчег, ящик) – ковчег с мощами святых.

13

Рига – сарай с печью для сушки хлебных снопов.