…Рассвет принес с собой облегчение того единственного типа, какой был ему теперь доступен: смена одного вида борьбы на другой. Кип встал, готовясь заполнить еще один день. Если ему удастся достаточно занять себя, у него не останется времени на то, чтобы думать.

Глава 40

– Она очень красивая женщина, – сказала Каррис.

Гэвин промолчал. Они шли через джунгли, возвращаясь обратно в свой лагерь. Это были первые слова, произнесенные Каррис после возгласа относительно синего снега, к которому, по заверению Гэвина, он не имел никакого отношения.

– Ты ей нравишься, – продолжала она.

Гэвин не ответил.

– Ты мог бы провести с ней ночь, если бы захотел, – не унималась Каррис.

Это начинало его раздражать.

– Ты в последнее время какой-то нервный, – сказала Каррис. – Может быть, если бы ты позволил себе небольшую разрядку, это помогло бы тебе успокоиться.

Гэвин остановился.

– И это говоришь мне ты! Серьезно? Ты?

Каррис едва заметно пожала плечами.

– То, о чем я просила тебя… это было несправедливо. У меня нет на тебя никаких прав. Между нами нет ничего такого, что удерживало бы тебя от того, чтобы… резвиться в свое удовольствие. Ты Призма, тебе должны полагаться какие-то льготы, верно?

– Прошу тебя, Каррис, только не говори глупостей.

«Резвиться»?

– Я только…

– Я сделал свой выбор. – «И этот выбор – ты».

– А я говорю тебе…

– А я говорю тебе: заткнись!

В обычное время это заставило бы ее взорваться. Но на этот раз она промолчала. Они продолжали путь в тишине. Безмолвно добрались до лагеря. Молча улеглись спать.

Как ни странно, ему удалось заснуть, но снились ему цветные ады и многочисленные братья. Таившийся в нем ужас не дал сну восстановить его силы. К тому времени, как Каррис разбудила его нести стражу, за несколько часов до рассвета, снег уже растаял.

Пока Каррис спала, Гэвин сидел, погрузившись в размышления. По какой-то причине его неотвязно преследовал образ их мертвого младшего брата Севастиана. Малыш Севастиан, доброе сердце. Вечный вестник примирения в постоянной борьбе между двумя старшими братьями.

На чью сторону он бы встал в войне Призм?

В этом безумном мире, где Гэвин предположительно должен был иметь некую прямую связь с божеством, которого то ли не существовало, то ли оно не заботилось о людях, его самого заботило только то, что бы подумал о нем его мертвый младший брат. «Каким бы ты вырос, Севастиан? Быть может, я смог бы убить Гэвина и передать бразды правления тебе, и сейчас мир жил бы в мире? Каким бы стал этот мир, если бы не этот трижды проклятый выцветок, который тебя убил?»

Синий выцветок… Тоже синий. Что это может значить? Тот самый цвет, над которым Гэвин теперь потерял контроль, – этот самый цвет убил Севастиана. Тот самый цвет, из плена которого вырвался Дазен. Совпадение?

«Да, Гэвин, именно такими и бывают совпадения».

Взошло солнце, но в сердце Гэвина царила тьма.

Глава 41

Дазен Гайл смотрел на мертвеца в стене зеленой темницы. Они с мертвецом отковыривали струпья со своих коленей. Они находились в этом зеленом аду – сколько, несколько дней? Неделю? Уж двух-то недель точно не прошло. Они тихо теряли сознание на протяжении неизвестных периодов, тихо слизывали со стены влагу, тихо умирали от голода. Может быть, и две недели, если судить по струпьям.

В какой-то момент, перед тем как потерять сознание, он извлек несколько крошечных ломтиков зеленого. Что о нем ни говори, а люксин – вещество чистое. Дазен вытащил люксин из собственного тела – не из ладоней или из-под ногтей, нет: из своих ран. Сперва он разобрался с порезами на ладонях и коленях, а под конец приступил к воспаленной, гноящейся ране на своей груди. Боль была кошмарной. Люксину предшествовало обильное выделение желтого гноя. Придя в себя, он в течение часа слизывал влагу со стены, а потом повторил все снова, и снова отключился. На третий раз из раны вышла уже только сукровица и кровь.

В конце концов лихорадка прошла, оставив его опустошенным, без сил, без эмоций, но зато снова осознающим окружающее. Хотя бы немного похожим на себя. Более слабого себя.

Как и прежняя, синяя, эта зеленая темница напоминала формой сплющенный шар с узкой шахтой наверху, струйкой воды, стекающей с одной стены, и маленьким отверстием в полу для стока воды и продуктов его жизнедеятельности.

Очевидно, его тюремщик – его брат – еще не узнал о том, что Дазен выбрался из синей тюрьмы. Этот факт, несомненно, давал ему какие-то преимущества, но Дазен пока что не мог сообразить какие. Все, что он знал, – это что с тех пор, как он перебрался в новое помещение, хлеба больше не было. Как он ненавидел этот грубый, комковатый, клейкий, безвкусный хлеб! И однако сейчас он готов был умолять о нем, готов был лизать битое стекло, чтобы получить хоть кусочек.

А может быть, его брат знал. Может быть, это было его наказание.

Тем не менее до сих пор у Гэвина не хватало мужества уморить его голодом, – а ведь у него было на это шестнадцать лет, – так что Дазен не думал, что тот сделает это сейчас. Во всяком случае, не намеренно.

Он чувствовал слабость, и эта слабость была искушением. Он не извлекал зеленый с тех пор, как миновала его лихорадка, а ведь зеленый означал силу, буйство.

Зеленый, без сомнения, спас его, но сейчас он мог привести только к смерти. Зеленый – это сила, а в этом месте сила будет вызывать привыкание. Каждый раз, как он вытянет крошечный глоточек зеленого, ему будет хотеться извлечь еще. И кроме того, зеленый был связан с иррациональностью, с буйством – а буйство в тюрьме означало безумие, самоубийство.

«Я и без того к нему близок».

Он снова принялся строить башни допущений. Вот в чем прелесть многолетнего извлечения синего: он упорядочивает твои мысли, гасит эмоции.

Синий в нем по-прежнему ненавидел нелогичность того, что он думал о своем брате как о Гэвине, а о самом себе – как о Дазене, но он крепко держался этого решения. Гэвин был неудачник. Гэвин проиграл войну, Гэвин позволил заточить себя в темницу. Дазен украл его личность – так пусть она и остается при нем. Теперь «Гэвин» означало мертвеца в стене, а сам он был пленником. Теперь он Дазен, новый человек, и под именем Дазена он вырвется отсюда и отвоюет все, что принадлежит ему по праву.

Он понимал, что это отдает черным безумием. Но может быть, немножко безумия – это единственный способ оставаться в своем уме, будучи заточенным в одиночестве на протяжении шестнадцати лет.

«Соберись, Дазен! Разбитый… Разбросанный… Рассыпанный… Засыпай… Дремли… Дубли… Двойники… Сомнение – и несомненность… Ость… Развилки – и пересечения… Направление… Намерение… Умеренность… Умер… Замер… Восстань! Дазен…»[2]

Он испустил длинный, медленный вздох. Яростно уставился на мертвеца, который с вызовом воззрился на него.

– Я бы сказал тебе убираться к черту, но…

– Ты мне это уже говорил, – перебил мертвец. – Забыл?

Дазен хмыкнул