Шрифт:
Закладка:
– Напишу ему! Этому Рубцову. И вышлю телеграмму. Вот только найду в бумагах отца его адрес… – она выпуталась из Колькиных объятий. – А тебе пора. Время позднее уже.
– Оленька…
– И не спорь! Вот распишемся, съедемся. А пока доедай пряники и выдвигайся. Тебе вставать на рассвете.
Колька, засмеявшись, поцеловал ее в сердитую складку между бровей, и та мгновенно разгладилась.
– Будет сделано, товарищ бригадир!
Позже, когда он ушел, Ольга села за письмо Рубцову. Конечно, она не надеялась, что дойдет то быстро и тем более что будет ответ, но попытаться стоило. Потом долго перебирала документы и книги отца – те, что не изъяли чекисты, – нашла в крошечной тетрадке для записей, размером с партбилет, адрес Рубцова П. А., и, кончив все дела, уснула лишь утром, на рассвете. Снились ей свадьба и поцелуи Кольки, вот только губы у него были какие-то холодные, будто неживые.
* * *По пути с почтамта Ольга увидела возле дома смутно знакомого человека и, поравнявшись с ним у подъезда, подобралась и только вежливо кивнула, но стоило двери закрыться, он дернул ее за руку под лестницу.
– Тихо! Молчите, прошу вас.
Страх и так сковал Ольгу, но в любой момент она готова была дать мужчине затрещину, завизжать и убежать. Вместо этого, когда он тихо шепнул ей имя отца, она почувствовала, что вот-вот закружится голова. Лицо мужчины по-шпионски пряталось за шарфом, лишь глаза блестели в полумраке – Ольге показалось, что так же испуганно, как и у нее, – когда он склонился к ней так близко, что в носу, вдобавок к истерике, засвербело от его «Шипра». Он положил ей руку на бедро и настойчиво скользнул вдоль ткани пальто, сунув пальцы в карман, а потом резко отпрянул и выбежал наружу. Дверь снова громко хлопнула, и Ольга будто вышла из оцепенения. В кармане лежало сложенное треугольником письмо: «250 руб. оставить к послезавтра в сточной трубе слева от входа», – значилось сверху листка карандашом. А внутри – Ольга даже села прямо в прихожей, как была, в галошах, – уже почерком отца с ней здоровались: «Дорогая моя Оленька!»
Письмо Ольга перечитала трижды. Где точно отца содержали, он не упоминал, но ясно, что пока еще в Сталинграде – про дорогу в исправительные лагеря ни слова. Суды тоже задерживались, отец объяснял это большой нагруженностью органов, как ему отвечали. Просил уплатить своему однодивизнику за доставку записки, потому как тот сильно рисковал положением, взявшись по старой дружбе снести письмо в обход ведомственной цензуры. «Деньги возьми в патефоне, с обратной стороны приделан конверт, там вам с Николаем и на свадьбу хватит. Благословляю тебя, если больше не увидимся. Не сердись и не грусти. Жизнь такую я сам себе сделал, променял ребенка на камни. Если бы знал только, что Павел Анатольевич на меня так рассердится из-за шаманской безделушки. Но теперь-то чего горевать. Будем надеяться. Как в твоей любимой истории, да, доченька? Таково уж свойство надежды: она возрождается снова и снова. Крепко обнимаю, целую в обе щеки. Твой папка».
Перечитывая в третий раз, Ольга вспомнила мрачную шкатулку и жуткий камень внутри. Снова закопалась в отцовском шкафу в рукописи и книги и спустя долгие поиски выудила университетское издание «Этнографии Авамских тавгийцев» за авторством того самого Рубцова, с многочисленными закладками и выделенными карандашом абзацами внутри. Всю ночь Ольга листала научную работу, пытаясь понять, почему этот Павел Анатольевич так уперся в своих нганасан. В тексте подчеркивалось неоднократно, что самоедские, как их называли до революции, народы имеют уникальную самобытную культуру и большое значение для науки. «В частности, – писал Рубцов, – уникальное мировоззрение». Он до экспедиции уже бывал среди них, провел в тундрах целый год, жил в чумах, питался олениной и рыбой, изучал быт и культуру. Нганасаны верили, что произошли от оленей, – здесь Ольга фыркнула, потому что описания ей напоминали детские сказки, которые любили пионеры. Дошла до главы о происхождении племен и родов – у авамских нганасан их значилось пять – и улыбнулась от странных, непривычных мозгу названий и имен. Ольга уже видела фотографии гор, национальной одежды и жилищ-чумов, напечатанные отцом для местной газеты и собственной книги, но в работе Рубцова она встретила еще целый большой раздел, посвященный духам нгуо и оберегам куойка. Все это шаманство казалось ей настолько далеким, как в школьные годы, когда всем классом удивлялись, что в мире живут папуасы, что ходят голыми и не знают, что такое коммунизм и капитализм. И вот такие «темные» люди верили всякому потустороннему, жизни после смерти и разной чепухе. Некоторые абзацы в книге были настолько пугающими, что у Ольги холодели пальцы. И, не спавши всю ночь от слез и мыслей, одолевших сердце и голову, наутро она отправилась в общежитие к Кольке на Огарева.
Привычно прошла по «кошачьему», как она любила пошутить, коридору, позвонила в нужную квартиру, чуть не перепутав кнопки с россыпью других на стене. Колька, должно быть, уже встал и собирался на завод. И снова все повторилось, как когда-то: его заспанное помятое лицо, запах утренней яичницы и возня соседки с веником, вот только сам Колька, вместо того чтобы приголубить, пожалеть Ольгу, вдруг нахмурился, когда она заявила, что пришла за шкатулкой, и бодрым шагом пересекла коридор до дверей его комнаты.
– Это доказательство. Я принесу его в наркомат, на суд, да куда угодно! Или Рубцову вышлю бандеролью, чтоб отозвал свой донос.
– Доносы не отзывают, чудная моя. Тем более отец твой не пролетарского происхождения, это ж все осложняет. Пойми, родная, смирись. Ничего уж не поделаешь, – вздохнул Колька в ответ. – Да и зачем тебе этот камень, сама спрятать просила.
– И ты же спрятал?
– Конечно! – кивнул тот и, дождавшись, пока в коридоре стихнут шаги баб Паши, любившей подслушивать, что делает молодежь за стенкой,
