тоже он. Вскоре стало понятно, что у него уже сложилось о Дэвиде определенное мнение, и с этим мнением Дэвид не спорил. Не сказать чтобы Чарльз во многом ошибся: да, он беден. Да, образование у него так себе. Да, он наивен. И да, он толком нигде не был. Однако за этими истинами скрывалось то, что сам Чарльз в суде назвал бы смягчающими обстоятельствами. Он не всегда был таким бедным. Когда-то у него было хорошее образование. Он не так уж и наивен. И однажды он жил там, где не мог побывать ни Чарльз, ни кто-либо из его знакомых.

Стейк был уже наполовину съеден, когда Дэвид опомнился, что ничего не спросил у Чарльза о нем самом.

– А, да о чем тут говорить? Я скучный, и все тут, – ответил Чарльз с небрежностью человека, который уж точно не считает себя скучным. – Обо мне еще успеем. Расскажи лучше о своей квартире.

И Дэвид, опьянев от джина и непривычного чувства, что кто-то видит в нем источник интереса и великой мудрости, рассказал: о мышах и простроченных грязью оконных переплетах, о печальном трансвестите, любившем прикорнуть у них под дверью и поорать в два часа ночи свою любимую песню, Waltzing Matilda, и о своей соседке Иден, занимавшейся искусством, в основном живописью, и работавшей корректором в издательстве. (Он умолчал о том, что каждый день, в три, Иден звонит ему на работу и они болтают по целому часу, а Дэвид говорит шепотом и заходится в притворном кашле, чтобы скрыть смех.)

– Откуда ты? – спросил Чарльз после того, как посмеялся или улыбнулся каждому рассказу Дэвида.

Гавай’и, ответил он и добавил, прежде чем Чарльз успел спросить: О’аху. Гонолулу.

Чарльз, конечно, бывал там, там все были, и какое-то время Дэвид уклончиво рассказывал о своей жизни: да, остались родственники. Нет, не близкие. Нет, отец умер. Нет, матери он даже не помнит. Нет, ни братьев, ни сестер, и у отца их тоже не было. Да, одна бабка жива – по отцу.

Какое-то время Чарльз разглядывал его, склонив голову.

– Не хочу показаться невежливым, – сказал он, – но кто ты тогда? Ты?.. – Он замялся, умолк.

Гаваец, уверенно ответил он, хоть это и не была вся правда.

– Но у тебя фамилия…

Миссионерская. В начале девятнадцатого века на острова начали в большом количестве приезжать американские миссионеры, многие вступали в браки с гавайцами.

– Бингем… Бингем, – задумчиво протянул Чарльз, и Дэвид уже знал, что он скажет дальше. – Знаешь, в Йеле есть общежитие, которое называется Бингем-холл. Я там жил на первом курсе. Случайно, не твой родственник? – Он рассмеялся, вскинув брови, для себя он, конечно, уже решил, что нет, не родственник.

Да. Мой предок.

– Надо же, – сказал Чарльз, откинувшись на спинку стула и перестав улыбаться.

Он замолчал, и тут до Дэвида впервые дошло, что он удивил Чарльза, удивил и озадачил, и что теперь Чарльз думает, а верное ли мнение он в итоге составил о Дэвиде.

Он еще и часа не провел в обществе Чарльза, а уже знал, что Чарльз не любит удивляться, не любит корректировать свое мнение – то, как он уже решил думать. Потом, когда он уже перебрался жить к Чарльзу, до него вдруг дошло, что тем вечером он мог бы изменить характер их отношений; а что, если бы он ответил по-другому, сказал бы что-нибудь вроде: кстати, я из старинного гавайского рода. Я королевской крови. Нас все там знают. Сложись все иначе, я был бы сейчас королем. И он бы не солгал.

Но стоило ли говорить правду? Еще студентом во второсортном колледже он рассказал тогдашнему бойфренду – игроку в лякросс, который, стоило им вылезти из постели, либо игнорировал Дэвида, либо делал вид, что его не существует, – краткую историю своей семьи, но тот только фыркнул в ответ. “Очень смешно, чувак, – сказал он. – А у меня бабка – английская королева. Ну-ну”. Дэвид принялся было что-то доказывать, но бойфренду его истории вскоре наскучили, и он перевернулся на другой бок. После этого случая Дэвид научился помалкивать – лгать было проще и легче, чем видеть, что тебе никто не верит. Его семья давно осталась в прошлом, но он все равно не хотел, чтобы над ними смеялись, не хотел снова вспоминать о том, что предмет гордости его бабки для многих был разве что источником шуток. Не хотел думать о своем несчастном пропащем отце.

Поэтому он ответил: мы – бедные родственники, и Чарльз с облегчением рассмеялся.

– С кем не бывает, – сказал он.

В такси они ехали молча, Чарльз, не поворачивая головы, положил руку ему на колено, и Дэвид, взяв его руку и положив ее себе между ног, увидел, как в полутьме улыбка изменила профиль Чарльза. Тем вечером они расстались целомудренно: Чарльз высадил его на Второй авеню, потому что Дэвид сгорел бы со стыда, если бы Чарльз увидел, где он живет на самом деле, – дом Чарльза был в какой-нибудь миле отсюда, а казалось, будто в другой стране, – но шли недели, они виделись снова и снова, и через полгода после первого свидания он переехал к Чарльзу на Вашингтонскую площадь.

Ему казалось, за месяцы, что они с Чарльзом провели вместе, он разом и помолодел, и состарился. Потеряв связь со своими ровесниками, он все больше времени проводил со сверстниками Чарльза, за ужинами, во время которых вежливые друзья Чарльза пытались поговорить с ним, а не слишком вежливые – говорили о нем. В конце концов, впрочем, и те и другие о нем забывали, принимались обсуждать какие-нибудь юридические или биржевые тонкости, и тогда он прощался со всеми и уползал в спальню дожидаться Чарльза. Иногда они ходили в гости к друзьям Чарльза, и там он молча слушал обсуждения всего подряд – людей, которых он не знал, книг, которых он не читал, кинозвезд, до которых ему не было дела, событий, произошедших до его рождения, – а затем они (слава богу, не поздно) возвращались домой.

Вместе с тем он чувствовал себя ребенком. Чарльз покупал ему одежду, выбирал, куда они поедут отдыхать и что будут есть – все, что ему приходилось делать для отца, все, чего отец никогда не делал для него. По идее он должен был остро ощущать свою инфантильность, настолько откровенно неравными были их отношения, но нет – ему все это нравилось, все это его успокаивало. Какое облегчение – быть рядом с таким авторитетным человеком, какое облегчение