а не держал бы с их помощью на привязи? Он попытался представить отца в доме Чарльза, на вечеринке. О чем бы он думал? Как бы себя вел? Он ясно увидел отца, который с еле заметной застенчивой улыбкой прячется за перилами, глядит на собравшихся мужчин и боится к ним подойти, думая, что никто не обратит на него внимания, потому что на него никогда не обращали внимания. Как сложилась бы жизнь отца, если бы он уехал с острова, перестал слушать мать, встретил кого-то, кто заботился бы о нем? Все это, возможно, привело бы к будущему, в котором Дэвида бы не было. Он представил себе эту другую жизнь: отец, с зажатым под мышкой романом, прогуливается вдоль арки на северной стороне площади, ходит среди осенних деревьев с красными, как яблоки, листьями, поднимает голову к небу. Пусть это будет воскресенье, и он идет встречаться с другом, они пойдут в кино, а затем – ужинать. После этого видение становилось расплывчатым: что это за друг? Мужчина или женщина? Отношения романтические или нет? Где отец живет? Чем зарабатывает на жизнь? Куда он пойдет завтра и послезавтра? Здоров ли он и кто о нем заботится, если он болен? Дэвида охватило какое-то отчаяние – из-за того, что он даже в фантазиях не мог постичь отца, не мог придумать ему счастливую жизнь. Он не сумел его спасти, ему не хватало смелости даже узнать, что с ним сталось. Он покинул отца в реальности и теперь покидал его снова, в своем воображении. Не должен ли он хотя бы намечтать ему жизнь получше, поласковее? И раз он даже на такое не способен, что это говорит о нем как о сыне?

Но может быть, думал он, может быть, у него не получается встроить отца в другую жизнь вовсе не из-за отсутствия эмпатии – может, все дело в том, каким сущим ребенком был отец, в том, что он никогда не вел себя так, как другие родители или взрослые, которых он знал и тогда, и теперь. Взять хотя бы их прогулки, которые начались, когда Дэвиду было лет шесть или семь. Отец будил его ночью, Дэвид хватался за его протянутую руку, и они вместе молча бродили по окрестным улицам, показывая друг другу, как привычные вещи становятся по ночам совсем другими: куст с соцветиями, похожими на перевернутые кульки, акация в соседском дворе, в темноте казавшаяся заколдованной, гибельной, порождением каких-то других, далеких краев, и в этих краях они – два путника, идущих по скрипучему снегу, и скоро вдали покажется деревенский дом с единственным окошком, в котором дымным желтым светом горит свеча, и в доме их будет ждать колдунья – под личиной доброй вдовы – и две миски густого, как каша, супа, соленого от кубиков шпика и сладкого от жареного ямса.

Во время этих прогулок ночь, поначалу казавшаяся ему бесформенной черной завесой, монотонной и безмолвной, вдруг прояснялась перед его взглядом, но хоть он всякий раз и старался поймать точный миг, когда это происходило, когда его глаза привыкали к иному, растворенному свету, ему это не удавалось: все случалось так постепенно и настолько без его участия, что казалось, будто его разум создан не для того, чтобы контролировать тело, а лишь для того, чтобы восхищаться способностями этого тела, его умением ко всему приспосабливаться.

Они гуляли, и отец рассказывал ему о своем детстве, показывал места, где мальчишкой играл или прятался, и эти истории, которые всегда казались грустными, когда их рассказывала бабка, по ночам становились просто историями: о соседских мальчишках, которые, сидя на деревьях, обстреливали отца плодами авокадо, когда он возвращался домой из школы, о том, как однажды они загнали его на росшее в их собственном дворе манговое дерево и сказали, чтобы не слезал, иначе побьют, и до самой темноты, до тех пор, пока последний мальчишка не оставил свой пост, убежав ужинать, отец просидел там, скорчившись в разветвлении ствола, а когда наконец слез с дерева, ему пришлось идти домой – на подламывающихся от голода и усталости ногах – и объяснять, где он пропадал, матери, которая молча, кипя от злости, дожидалась его за обеденным столом.

Почему же ты просто не сказал ей, что с тобой случилось? – спрашивал он отца.

“Ох, – отвечал отец и умолкал. – Ей не хотелось этого знать. Не хотелось знать, что эти мальчики совсем не были моими друзьями. Она этого стыдилась. – Он слушал его и ничего не говорил. – Но с тобой такого никогда не случится, Кавика, – продолжал отец. – У тебя есть друзья. Я горжусь тобой”.

Тогда он затихал, отцовская история и собственная печаль обрушивались на него и, проскользнув по сердцу, оседали где-то в кишках свинцовой тяжестью, и сейчас, вспомнив об этом, он ощутил ту же тоску, только теперь расползавшуюся по всему телу, словно ему впрыснули ее в кровь. Тогда он развернулся, думая под каким-нибудь предлогом сбежать на кухню – проверить, как разложили еду, напомнить Адамсу, чтобы принес Персивалю еще кипятка, – но увидел, что Чарльз спускается по лестнице.

– Что такое? – спросил Чарльз, увидев его и переставая улыбаться. – Что-то случилось?

Нет, нет, ничего не случилось, сказал он, но Чарльз все равно раскрыл объятия, и Дэвид прижался к нему, к теплой массивности Чарльза, к его большому надежному телу.

– Что бы там ни стряслось, Дэвид, все будет хорошо, – сказал Чарльз, помолчав, и он кивнул ему в плечо.

Все будет хорошо, он это знал – так сказал Чарльз, и Дэвид любит его, и он теперь не там, где был когда-то, и с ним не случится ничего такого, чего Чарльз не смог бы исправить.

______

К восьми собрались гости, все двенадцать. Питер был последним – уже пошел снег, и Чарльзу с Джоном и Дэвидом пришлось на руках заносить его в дом прямо в тяжелом инвалидном кресле: Дэвид и Джон держали кресло по бокам, Чарльз – за спинку.

Они виделись совсем недавно, на День благодарения, и Дэвида поразило, как сильно Питер сдал всего за три недели. Самым заметным свидетельством было инвалидное кресло, с высокой спинкой и опорой для головы, и еще то, как он исхудал, как словно бы ссохлась кожа у него на лице, из-за чего он, казалось, не мог теперь полностью закрыть рот. Или, может, не ссохлась, а стянулась, точно кто-то собрал его скальп в кулак на затылке и дернул, натянув кожу, как на барабане, до боли,