– А-а, – сказал Джеймс, и Дэвид заметил, как что-то – жалость? презрение? – промелькнуло у него на лице. – Жалко, – рассмеявшись, прибавил он и, толкнув плечом ведущие на кухню двойные двери, исчез, унося пустое блюдо, и Дэвид снова остался один.

Он подхватил тарелку и вышел, охваченный жгучим стыдом и малопонятной злостью на Чарльза, – он злился, потому что Чарльз не был тем, с кем ему полагалось быть вместе, потому что за него приходилось краснеть. Он понимал, что несправедлив: ему хотелось быть у Чарльза под крылышком, и ему хотелось свободы. Иногда, субботними вечерами, когда они с Чарльзом оставались в городе и, сидя в кабинете, смотрели черно-белые фильмы, которые Чарльз любил еще в молодости, с улицы до них доносились разговоры людей, идущих в какой-нибудь клуб, или в бар, или на вечеринку. Он узнавал их по смеху, по голосу – не кто они, а что они за люди, племя молодых, нищих, бесперспективных, к которому еще полтора года назад принадлежал и он сам. Иногда он напоминал себе какого-нибудь своего предка, которого обманом заманили на корабль и отправили плавать по миру, стоять на постаментах в медицинских колледжах Бостона, Лондона, Парижа, чтобы доктора и студенты могли разглядывать его затейливые татуировки, ожерелья из веревочных узлов или человеческих косиц, – Чарльз был его проводником, его наставником, но еще и его стражем, и теперь, когда Дэвида разлучили с его народом, ему больше не позволят вернуться. Сильнее всего это чувство охватывало его летними ночами, когда все окна были нараспашку и в три часа утра его будило пьяное пение огибавших площадь прохожих, чьи голоса постепенно стихали за деревьями. Тогда он поглядывал на спящего Чарльза, разом чувствуя и жалость, и любовь, и отвращение, и досаду – разочарование из-за того, что рядом с ним совсем другой человек, и благодарность за то, что человек этот – Чарльз. “Возраст – это всего лишь цифры”, – сказал кто-то из его не отличавшихся оригинальностью друзей, однако он ошибался: возраст – это другой континент, и пока он с Чарльзом, ему отсюда не уплыть.

Не то чтобы ему было куда плыть. Будущее виделось чем-то неясным, туманным. В этом он был не одинок, многие его друзья и однокашники так же, как он, болтались по маршруту “дом – работа – снова дом”, а вечерами их заносило в какие-нибудь клубы, бары, чужие квартиры. Денег у них не было, да и кто знал, сколько у них еще было жизни? Ждать, что тебе когда-нибудь исполнится тридцать, не говоря уже о сорока или пятидесяти, было все равно что покупать мебель в дом, выстроенный из песка, – кто знает, когда его смоет волной, когда он начнет рассыпаться, оседать влажными комьями? Лучше спустить все заработанные деньги, доказывая себе, что ты еще жив. Один его друг после смерти любовника начал объедаться. Все деньги он тратил на еду, однажды Дэвид ужинал с Эзрой в ресторане и с восторженным ужасом глядел, как тот съел миску супа с вонтонами, а за ней – тарелку жареных водяных каштанов со стручковым горохом, а за ней – порцию тушеного говяжьего языка, а за ней – целую утку по-пекински. Ел он с какой-то упорной, безрадостной решимостью, подбирая пальцем остатки соуса, составляя пустые тарелки в стопку, будто подписанные документы. Выглядело это отталкивающе, но Дэвид его понимал: еда была реальностью, еда была доказательством жизни, того, что твое тело – по-прежнему твое, того, что оно еще может и будет откликаться на все, что ты в него отправишь, того, что его ты еще можешь себе подчинить. Испытывать голод – значит быть живым, а живым нужно есть. Шли месяцы, Эзра набирал вес, поначалу медленно, затем стремительно, и теперь он был толстым. Но пока он был толстым, он не был больным, да это никому бы и в голову не пришло: щеки у него были румяные, розовые, губы и кончики пальцев часто лоснились от жира – он повсюду оставлял доказательства своего существования. Даже его новообретенная грузность была своего рода манифестом, защитой, его тело занимало больше места, чем положено, больше, чем прилично. Он превратил себя в человека, которого нельзя игнорировать. Он сделал себя очевидным.

Куда меньше Дэвид понимал собственную отстраненность от жизни. Он не болел. Он не был бедным – и не будет, пока живет с Чарльзом. И все равно он никак не мог себе представить, ради чего ему стоило бы жить. Он отучился год на юридическом, три года назад деньги кончились, пришлось бросить учебу и устроиться ассистентом в “Ларссон, Уэсли”, и Чарльз все время твердил, что ему надо вернуться в колледж. “В какой захочешь, в самый лучший, – повторял он. (Дэвид раньше учился в государственном колледже и понимал, что Чарльз ждет от него большего.) – Я все оплачу”. Дэвид отнекивался, и Чарльза это удивляло. “Почему? – спрашивал он. – Ты же отучился год, тебе ведь явно хотелось учиться. И голова у тебя на плечах есть. Так почему бы не учиться дальше?” Он не мог сказать Чарльзу, что к праву не питает особой любви, что он и сам не понимает, зачем вообще пошел учиться на юридический – разве что этого, наверное, хотел бы отец, отец бы тогда им гордился. В длинном списке умений позаботиться о себе поступление на юридический было одним из пунктов, достоинством, о котором ему всегда твердил отец, – навык, который сам отец освоить так и не сумел.

Нам обязательно об этом говорить? – спрашивал он Чарльза.

“Нет, не обязательно, – отвечал Чарльз. – Я просто видеть не могу, когда такие умные люди, как ты, прозябают на должности ассистента”.

А мне нравится быть ассистентом, говорил он. Я не так амбициозен, Чарльз, как тебе бы хотелось.

Чарльз вздыхал. “Я хочу только одного, Дэвид, чтобы ты был счастлив, – говорил он. – Мне просто интересно, чего ты хочешь от жизни. В твоем возрасте я хотел всего. Хотел власти, хотел выступать в Верховном суде, хотел, чтобы меня уважали. А чего хочешь ты?”

Я хочу быть здесь, всегда отвечал он, с тобой, и Чарльз снова вздыхал, но улыбался – и сердясь, и радуясь. “Дэвид!” – ворчал он, и на этом их спор, если это вообще был спор, подходил к концу.

Но иногда, такими вот летними ночами, ему казалось: он точно знает, чего хочет. Он хотел быть где-то на полпути от своей нынешней жизни, в кровати, на дорогих хлопковых простынях, рядом с