– Ты где? – позвал он.

Он высунулся из кабинки. Ответил: здесь.

Чарльза это, казалось, позабавило.

– И чего ты там прячешься?

Мне сюда нельзя, сказал он. И прибавил, как будто бы уточняя: я ассистент.

Чарльз заулыбался еще шире.

– Ладно, ассистент, – сказал он, открывая коробку, в которой оказалась белая, чистая, аккуратно сложенная рубашка, – вот, все, что смог найти. Тебе она, скорее всего, великовата, зато не будешь напоминать темную сторону луны. Согласен?

Или ходить полуголым, вырвалось у него, и взгляд Чарльза вдруг стал внимательным, оценивающим.

– Да, – ответил он, помолчав. – Или полуголым. Этого мы никак не можем допустить.

Спасибо, сказал он и взял коробку. Он уже на ощупь чувствовал, что рубашка дорогая, и, вытащив картонную подкладку и держатель воротничка, принялся расстегивать пуговицы перемазанными в чернилах пальцами. Он хотел было повесить рубашку на дверь кабинки, но Чарльз протянул руку:

– Давай подержу. – И, пока Дэвид раздевался, стоял рядом, перебросив собственную чистую рубашку через руку, будто пародия на старомодного официанта.

Как-то невежливо было закрывать дверь или просить его отвернуться, да и сам Чарльз ничего не делал, просто глядел молча, как он расстегивает рубашку, снимает ее, переодевается в новую, застегивает пуговицы. Все ощущалось как-то очень остро – и звук их дыхания, и то, что рубашку он носил на голое тело, без майки, и что он весь покрылся гусиной кожей, хотя в уборной было, в общем-то, не холодно. Он застегнул рубашку, затолкал ее в брюки – отвернувшись от Чарльза, чтобы расстегнуть ремень: какое же неуклюжее, неловкое все это раздевание-одевание – и принялся снова благодарить Чарльза. Спасибо, что подержали рубашку, сказал он. Спасибо вам за все. Давайте рубашку, я ее заберу. Но Чарльз только рассмеялся в ответ.

– Да выбрось ты ее, – сказал он. – Ее уже не спасти.

Выброшу, согласился он, умолчав о том, что все же попробует ее спасти, – у него всего шесть рубашек, выбросить даже одну ему не по карману.

Рубашка Чарльза колыхалась вокруг его тела сухим, свежим хлопковым пузырем, и когда он вышел из кабинки, Чарльз, фыркнув, сказал:

– Надо же, совсем забыл.

И Дэвид, опустив взгляд, увидел слева, у себя над почкой, вышитые черным инициалы Чарльза: ЧГГ.

– Ну что ж, – сказал Чарльз, – а вот это я бы на твоем месте прикрыл. Не то кто-нибудь подумает еще, что ты украл у меня рубашку.

И, подмигнув ему, он вышел, а Дэвид так и остался, как дурак, стоять на месте. Дверь распахнулась снова, и Чарльз просунул голову в уборную.

– Тревога, – сказал он. – Делакруа.

Делакруа был исполнительным директором. Чарльз снова подмигнул ему и исчез.

– Привет, – сказал Делакруа, не узнавший его и не понимающий, должен ли его знать: Дэвид был явно не из тех, кто пользовался уборной для старших партнеров, но Делакруа теперь все люди моложе пятидесяти казались детьми, поэтому кто его знает? Может, и этот тоже партнер.

– Привет, – как можно увереннее ответил Дэвид и поспешно вышел.

Весь день он прижимал руку к животу, чтобы скрыть монограмму. (Вечером он понял, что мог бы просто залепить это место клочком бумаги.) Никто ничего не сказал, но ему все равно казалось, будто его пометили, заклеймили, и когда, выходя из архива, он увидел Чарльза, который вместе с другим партнером шел в его сторону, он покраснел и чуть было не выронил все свои папки, а Чарльз тем временем скрылся за углом. К концу рабочего дня он совсем выбился из сил, и потом еще весь вечер его рука привычно, послушно взлетала к боку.

Назавтра была суббота, и он бросился застирывать рубашку, но Чарльз оказался прав, ее было уже не спасти. Он думал, может, получится самому выстирать и отгладить рубашку Чарльза, но тогда пришлось бы нести ее в прачечную вместе со своим грязным бельем, а ему отчего-то было стыдно класть ее в тот же сетчатый мешок для стирки, где лежали его трусы и футболки. Делать было нечего – он сдал рубашку в химчистку, потратив деньги, которых у него не было.

В понедельник он специально пришел на работу очень рано и уже по дороге к кабинету Чарльза понял, что не может просто оставить коробку под дверью. Он остановился, раздумывая, как лучше поступить, и внезапно рядом возник Чарльз, в костюме и в галстуке, с портфелем и с тем же смешливым выражением лица, с каким глядел на него на прошлой неделе.

– Привет, ассистент Дэвид, – сказал он.

Здрасьте, ответил он. В общем… Вот ваша рубашка. (До него только теперь дошло, что надо было принести Чарльзу что-то еще, в знак благодарности, хотя он даже не представлял, что именно.) Спасибо, спасибо вам большое. Вы меня спасли. Рубашка чистая, глупо добавил он.

– Ну уж надеюсь, – по-прежнему улыбаясь, ответил Чарльз, отпер дверь кабинета и положил коробку на стол, пока Дэвид переминался на пороге.

– Знаешь что, – вдруг сказал Чарльз, обернувшись к нему. – По-моему, теперь за тобой должок.

Должок? – только и сумел переспросить он.

– Ну да, – сказал Чарльз, подходя ближе. – Я ведь тебя спас, верно? – Он снова улыбнулся. – Так, может, ты со мной тогда поужинаешь?

А, сказал он. И затем снова. А. Ладно. Да.

– Вот и хорошо, – сказал Чарльз. – Я позвоню.

А, повторил он. Конечно. Да. Ладно.

Кроме них в офисе никого не было, но оба говорили тихо, почти шепотом, и пока Дэвид шел обратно, туда, где сидели все ассистенты, лицо у него пылало.

Ужин был назначен на следующий четверг, и он, следуя указаниям Чарльза, ушел из офиса первым, в семь тридцать, один пришел в тихий и темный ресторан, где его усадили в отдельную кабинку, вручив увесистое меню в кожаном переплете. Чарльз явился в самом начале девятого, встретивший его метрдотель прошептал что-то ему на ухо, и в ответ Чарльз улыбнулся и закатил глаза.

Едва он уселся за стол, как ему принесли мартини.

– Ему то же самое, – сказал Чарльз официанту, кивком указав на Дэвида, и когда второй мартини принесли, Чарльз с усмешкой звякнул своим бокалом о его бокал.

– За ручки, которые не взрываются, – сказал он.

За ручки, которые не взрываются, повторил Дэвид.

Уже потом, вспоминая этот ужин, он поймет, что тогда впервые по-настоящему был на свидании. Еду выбирал Чарльз (портерхаус с кровью, к нему шпинат и запеченный с розмарином картофель), и говорил в основном