хрусткого персикового шелка – гладко, на пробор, причесанные волосы собраны в узел на затылке, завитые локоны, будто крылья занавеса, свисают по обе стороны круглого, милого лица. Вид у нее спокойный и невозмутимый, руки сложены на животе. Она высматривает в окне своего возлюбленного, она не сомневается в том, что он придет.

И вот теперь он, в той же самой позе, ждал своего возлюбленного. И у него, в отличие от наследницы, было гораздо меньше поводов для беспокойства, однако он беспокоился. Но с чего бы? Чарльз его любит и всегда будет о нем заботиться, он подарил ему жизнь, какую сам бы он никогда не смог себе позволить, даже если иногда ему и казалось, что он полностью не властен над этой жизнью, что он всего лишь дублер, которого спешно вытолкнули на подмостки в середине позабытой им сцены, и он пытается разгадать сигналы, которые ему подают другие актеры, в надежде, что его реплики вот-вот всплывут в памяти.

Полтора года назад, когда они с Чарльзом только познакомились, Дэвид снимал вместе с Иден двухкомнатную квартиру на пересечении Восьмой улицы и Авеню Б, и хотя Иден их улица казалась адреналиновой – орали бредящие алкаши, просто так, чтобы напугать, длинноволосые мальчишки по утрам валялись в отключке прямо у них на крыльце, – Дэвид был другого мнения. Он приучился уходить на работу ровно в семь утра: выйдешь раньше и наткнешься на разбредающихся по домам тусовщиков и неудачливых торговцев наркотиками, позже – и будешь уворачиваться от проснувшихся попрошаек, которые продвигаются на запад, от Томпкинс-сквер-парк до Сент-Маркс-плейс, выклянчивая по пути мелочовку.

– Есть монета? Есть монета? Есть монета? – повторяли они.

Нет, простите, однажды пробормотал он в ответ, опустив, будто бы от стыда, голову и пытаясь увернуться.

Обычно этим все и ограничивалось, но в тот раз попрошайка – белый мужик, с колтунами в свалявшейся светлой бороде, перехваченной зажимом для пакета, – увязался за ним, держась почти вплотную, чиркая носками ботинок по задникам его туфель и обдавая Дэвида перечным, мясным дыханием.

– Врешь, – шипел он. – Зачем врать-то? Я ведь слышу, вон они, монетки, бренчат у тебя в кармане. Почему ты врешь? Потому что ты ведь из этих, мексикашка сраный, сраный ты мексикашка, что, скажешь, нет?

Он тогда испугался – половина восьмого, на улицах почти никого, а редкие прохожие только пялились на них, разинув рты, словно они им на потеху разыгрывают представление. (Вот что ему сразу здесь не понравилось – как ньюйоркцы нахваливают себя за то, что им плевать на знаменитостей, и при этом с ненасытным вниманием следят за мелкими уличными трагедиями простых смертных.) Он уже почти дошел до Третьей авеню, и тут город в кои-то веки бросил ему спасательный круг, к его остановке подошел автобус – еще десять шагов, и он в безопасности. Десять, девять, восемь, семь. И вот, уже со ступеньки автобуса, он обернулся и крикнул срывающимся от страха голосом: никакой я не мексикашка!

– Ха! – отозвался мужик, даже не думавший бежать за ним к автобусу. В его голосе слышалось ликование, радость оттого, что он добился какой-то реакции. – Узкоглазый! Китаёза! Гомик! Педрила! Пошел ты на хер!

Двери закрылись, мужик нагнулся, и что-то с глухим стуком ударилось о борт автобуса: обернувшись, Дэвид увидел, как мужик, в одном ботинке, прихрамывая, выходит на проезжую часть за вторым.

Добираясь до офиса, пешком через весь город, от Пятьдесят шестой до Бродвея, он успел поостыть, но, поймав свое отражение в зеркальном окне здания, увидел, что авторучка, лежавшая в нагрудном кармане, потекла и вся правая сторона рубашки залита темно-синими чернилами. Поднявшись на свой этаж, он пошел в уборную, но она отчего-то была заперта, и он в панике, задыхаясь, бросился в туалет для старших партнеров, где никого не было. Там он принялся неумело замывать пятно, чернила бледнели, но не исчезали. И пальцы, и лицо теперь тоже были перемазаны синим. Что же делать? День выдался теплый, и пиджак он надевать не стал. Придется идти в магазин за новой рубашкой, но денег у него не было – ни на рубашку, ни на то, чтобы пожертвовать часом оплачиваемой работы, который он потеряет, пока пойдет в магазин.

И вот, когда он, чертыхаясь, тер пятно, дверь отворилась и вошел Чарльз. Про Чарльза он знал – один из старших партнеров и, пожалуй, привлекательный. Он думал о нем, особо не задумываясь: Чарльз был человеком влиятельным и еще – старым. Задумываться о его привлекательности было и непродуктивно, и потенциально опасно. Впрочем, он знал, что и секретаршам Чарльз тоже кажется привлекательным. Знал он и о том, что Чарльз не женат – у них это было предметом постоянных обсуждений.

– Может, он гей, как думаешь? – подслушал он однажды перешептывания двух секретарш.

– Мистер Гриффит? – переспросила другая. – Ну нет, он не из этих.

Он принялся извиняться – за то, что зашел в уборную для старших партнеров, за то, что был весь в чернилах, за то, что вообще дышал.

Чарльз, однако, проигнорировал его извинения.

– Ты ведь понимаешь, что рубашке конец? – спросил он, и Дэвид, переведя взгляд с пятна на него, увидел, что он улыбается. – И запасной у тебя, наверное, нет?

Нет, сознался он. Сэр.

– Чарльз, – сказал Чарльз, по-прежнему улыбаясь. – Чарльз Гриффит. Руки друг другу потом пожмем.

Да, ответил он. Конечно. Я Дэвид Бингем.

Он с трудом сдержался, чтобы снова не извиниться за то, что находится в уборной для старших партнеров. Землей нельзя владеть, повторял ему Эдвард, когда его еще звали Эдвардом. Ты можешь находиться где угодно, это твое право. Интересно, сказал бы Эдвард то же самое и о туалете для руководства юридической фирмы на Манхэттене? Наверное, сказал бы, хотя от одной мысли о том, что есть какая-то юридическая фирма, что эта юридическая фирма в Нью-Йорке, что на эту юридическую фирму в Нью-Йорке работает Дэвид, его передернуло бы от отвращения, не знай он даже о том абсурдном факте, что сотрудники этой юридической фирмы ходят в разные туалеты в зависимости от своего уровня. Как тебе не стыдно, Кавика. Как не стыдно. Не такому я тебя учил.

– Жди здесь, – сказал Чарльз и вышел, а Дэвид, бросив взгляд в зеркало, только сейчас заметил, какой неряшливый у него вид – на правом веке синяком расплывался чернильный сгусток, – поэтому, схватив стопку бумажных полотенец, он закрылся в кабинке, чтобы не попасться на глаза еще кому-нибудь.

Но когда дверь вновь