будет никем, кроме как внуком Натаниэля Бингема. Кто такой Эдвард Бишоп против Натаниэля Бингема? Что такое любовь – против всего, что олицетворял его дедушка, кем он был? Что такое он против этого всего? Он никто; он ничто; человек, влюбленный в Эдварда Бишопа и, может быть, впервые в жизни делающий что-то по собственному желанию, что-то, что его пугает, но принадлежит только ему. Возможно, его выбор безрассуден, но это его выбор. Он опустил руку; он обхватил ручку чемоданчика; он поднялся на ноги.

– Прощай, – прошептал он. – Я люблю тебя, дедушка.

Он почти дошел до двери, когда дедушка выкрикнул – голосом, которого Дэвид никогда от него не слышал:

– Ты глупец, Дэвид!

Но он не остановился и, закрывая дверь за собой, услышал, как дедушка не то что кричит, а скорее стонет – его имя, два вымученных слога:

– Дэвид!

Его никто не останавливал. Он снова прошел по коврам коридора, сквозь роскошные двери, через мраморный вестибюль. И вот он снаружи, “Братья Бингемы” у него за спиной, а перед ним – город.

Однажды, когда все дети были еще очень малы, наверное, вскоре после переезда на Вашингтонскую площадь, они беседовали с дедушкой про небеса, и когда дедушка все им объяснил, Джон сразу сказал: “Я бы хотел, чтобы у меня там все было из мороженого”, но Дэвид, которому тогда все холодное не нравилось, не согласился: его небеса будут из пирожных. Он это ясно представил: океаны, вздувшиеся сливочным кремом; горные хребты из бисквита; деревья, с которых свисают засахаренные вишни. В тот вечер, когда дедушка пришел пожелать ему доброй ночи, он взволнованно спросил: как Бог может знать, чего хочет каждый? Откуда Он знает, что все окажутся там, где мечтали? Дедушка засмеялся. “Он знает, Дэвид, – сказал он. – Он знает и создаст столько небесных селений, сколько нужно”.

А вдруг это и есть небеса? Узнал бы он их, если бы увидел? Может, и нет. Но он знал, что небеса не там, откуда он пришел, или это какие-то чужие небеса, не его. А его небеса где-то еще, но они не предстанут перед ним, нет, ему самому предстоит их обрести. Разве не этому его учили, не на это велели надеяться всю его жизнь? Пришла пора отправляться на поиски. Пришла пора быть смелым. Пришла пора пуститься в путь одному. Что ж, он постоит здесь всего лишь еще мгновение, с тяжелым чемоданчиком в руке, а потом наберет воздуха – и сделает первый шаг, и пойдет навстречу новой жизни, до самого рая.

Книга II. Липо-вао-нахеле

Глава 1

Письмо пришло в офис днем, накануне вечеринки. Почту он получал редко, а если и получал, она не была адресована ему лично – обычно разносчик корреспонденции швырял кому-нибудь на стол сверток с рекламками разных газет и юридических журналов, отправленных просто “ассистентам”, – поэтому он только во время перерыва на кофе удосужился стянуть резинку со стопки конвертов и, перебирая их, наткнулся на свое имя. Когда он увидел обратный адрес, у него перехватило дыхание – разом, так, что на мгновение пропали все звуки, кроме шума жаркого, сухого ветра.

Схватив письмо, он сунул его в карман брюк и убежал в архив, единственное место на этаже, где можно было побыть одному, и там, на секунду прижав конверт к груди, вскрыл его, в спешке надорвав письмо. Однако, уже наполовину вытащив письмо, он вдруг засунул его обратно, сложил конверт пополам и затолкал в карман рубашки. Потом он ушел не сразу, сидел на стопке старых кодексов, дышал в сложенные ковшиком ладони – обычно это помогало справиться с беспокойством.

Когда он вернулся к своему столу, было без пятнадцати четыре. Он уже попросил разрешения уйти в четыре, но все равно спросил начальницу, можно ли уйти еще пораньше. Конечно, сказала она, работы сегодня мало, тогда до понедельника. Он поблагодарил ее и засунул письмо в сумку.

– Хороших выходных, – сказала она ему вслед.

И тебе, отозвался он.

Кабинет Чарльза был на пути к лифту, но он не стал заходить, чтобы попрощаться, они договорились, что лучше делать вид, будто их знакомство не выходит за рамки знакомства старшего партнера и ассистента. Когда они только начали встречаться, Дэвид по десять раз на дню проходил мимо его кабинета, надеясь застать его за каким-нибудь банальным занятием, чем банальнее, тем лучше, – за тем, как он проводит рукой по волосам, читая записку по делу, надиктовывает заметку, листает кодекс, говорит по телефону, стоя спиной к двери и глядя в окно на Гудзон. Чарльз никогда не подавал виду, но Дэвид был уверен, что тот знает, когда он проходит мимо.

Из-за этого они поначалу ссорились, из-за того, что Чарльз не обращает на него внимания. “Ну, Дэвид, что я могу поделать? – примирительно спросил Чарльз однажды вечером, когда они лежали в постели. – Я не могу просто так, когда мне вздумается, ходить к ассистентам. Я даже звонить тебе не могу: у Лоры на телефоне высветится, кому я звоню, и она все поймет”.

Он ничего не ответил, только уткнулся в подушку, и Чарльз вздохнул. “Это ведь не значит, что я не хочу тебя видеть, – мягко сказал он. – Но все не так-то просто. Ты же понимаешь”.

В итоге они придумали условный сигнал: если Чарльз не будет занят, когда он проходит мимо, то откашляется и покрутит карандаш в пальцах – подаст знак, что видит его. Глупость, конечно, – Дэвид ни за что бы не решился рассказать друзьям, как общается с Чарльзом на работе, они и без того относились к Чарльзу настороженно, – однако ему было приятно. “Днем я принадлежу “Ларссон, Уэсли”, но по ночам я принадлежу тебе”, – всегда говорил Чарльз, и это было приятно тоже.

Все равно у них набегает больше часов, как-то раз сказал он Чарльзу.

– Неправда, – ответил Чарльз. – Тебе достаются выходные, праздники, да еще и ночи.

Он потянулся за калькулятором – прежде Дэвид никогда не спал и не встречался с человеком, который держал бы на прикроватном столике калькулятор и, более того, регулярно бы его использовал во время ссор и споров, – и принялся нажимать на кнопки.

– В сутках двадцать четыре часа, в неделе семь суток, – сказал он. – “Ларссон, Уэсли” достается – сколько? Пять дней по двенадцать часов и, ну хорошо, еще часов семь на выходных. В неделе сто шестьдесят восемь часов, вычтем шестьдесят семь –