что мистер Гриффит их не любит, – отчитывал он теперь безуспешно пытавшуюся спорить с ним флористку, которая прижимала к груди зеленое пластмассовое ведро с наполовину раскрывшимися белыми лилиями. – Мы с вами это уже обсуждали. Он говорит, что у них похоронный запах.

– Но я же их уже заказала! – (Флористка, чуть не плача.)

– В таком случае предлагаю вам самой связаться с мистером Гриффитом и его переубедить, – сказал Адамс, прекрасно зная, что ничего подобного она не сделает.

И действительно, флористка отвернулась и отошла, бросив своим сотрудникам:

– Лилии на выброс! – И чуть потише: – Мудак.

Дэвид с торжеством глядел ей вслед. Цветами должен был заниматься он. После предыдущей большой вечеринки – вскоре после того, как он перебрался сюда жить, – Дэвид намекнул Чарльзу, что цветы были немного вялые и чересчур сильно пахли: их аромат отвлекал от еды.

– Ты прав, – сказал тогда Чарльз. – В следующий раз за цветы будешь отвечать ты.

Правда?

– Конечно. Откуда мне что знать о цветах? А ты эксперт, – сказал Чарльз и поцеловал его.

Тогда он счел это подарком, привилегией, но с тех пор уже успел понять, что Чарльз охотно признает свое невежество во всем, что кажется ему незначительным. Говоря, что ничего не знает о цветах, бейсболе, футболе, архитектуре модернизма, современной литературе, или искусстве, или южноамериканской кухне, он словно бы хвастался своим неведением: он не знает этого, потому что ему это не нужно. Ты вот знаешь, и ладно, ты-то можешь тратить время впустую, а ему надо держать в голове сведения поважнее. Впрочем, закончилось все ничем: Чарльз не забыл сказать организатору, чтобы больше не нанимала этих флористов, но забыл сообщить, что за цветы теперь будет отвечать Дэвид. Дэвид весь месяц продумывал композиции, обзванивал магазины в Цветочном квартале, чтобы узнать, где смогут специально для них заказать стефанотис и протею, но всего две недели назад, когда они с Чарльзом сидели за бокалом вина в гостиной, тот спросил у Адамса, как идет подготовка к вечеринке – “Да, наняли других флористов”, – и Дэвид понял, что цветами он все-таки заниматься не будет. Он не стал сразу ничего спрашивать, дождался, пока Адамс уйдет, потому что они старались не ссориться в присутствии Адамса и потому что он хотел сначала прорепетировать свои слова в уме, чтобы не казалось, будто он обиделся. Но вышло все равно обиженно. А я думал, цветы на мне, сказал он, едва Адамс вышел из комнаты.

– Что?

Помнишь? Ты ведь обещал.

– Господи. Правда?

Да.

– Вообще не помню. Но раз ты говоришь, что я обещал, значит, обещал. Ох, Дэвид, прости, пожалуйста. – И добавил, когда тот ничего не ответил: – Ты ведь не обиделся, нет? Это же просто дурацкие цветы. Дэвид. Ты расстроился?

Нет, солгал он.

– Нет, расстроился. Дэвид, ну прости. Следующий раз – твой, обещаю.

Он кивнул, и тут вернувшийся Адамс объявил, что ужин подан, и они пошли в столовую. За ужином он бодрился, чтобы угодить Чарльзу, но потом, уже в постели, Чарльз повернулся к нему в темноте и спросил:

– Все еще дуешься, да?

Объяснить почему было непросто – могло показаться, будто он капризничает по пустякам. Я просто хочу тебе помочь, начал он. Я просто хочу, чтобы от меня здесь был хоть какой-то толк.

– Но ты и так мне помогаешь, – сказал Чарльз. – Ты каждую ночь рядом, ты мне помогаешь.

Спасибо, конечно, но… Я хочу знать, что мы с тобой делаем что-то вместе, что я приношу тебе какую-то пользу. Мне кажется, что я… что я просто занимаю тут место, но ничего толком не делаю, понимаешь?

Чарльз помолчал.

– Понимаю, – наконец ответил он. – В следующий раз, Дэвид, обещаю. И еще, я тут подумал, почему бы нам не пригласить на ужин кого-нибудь из твоих друзей? Только твоих друзей, и больше никого. Моих ты всех знаешь, а я с твоими почти не знаком.

Серьезно?

– Да. Это и твой дом тоже, пусть знают, что им здесь рады.

Тогда Чарльз его успокоил, но после той ночи больше не повторял приглашения, и Дэвид ему не напоминал – он так и не понял, говорил ли Чарльз всерьез, а кроме того, не знал, хочет ли он сам, чтобы его друзья познакомились с Чарльзом. То, что этого еще не произошло, хотя они с Чарльзом давно вместе, было уже не просто странно, а подозрительно: что Дэвид скрывает? Что он утаивает от друзей? Они ведь и так знают, какой Чарльз богатый и сколько ему лет, знают, как Дэвид с ним познакомился, ну и чего еще тут стесняться? Прийти они, конечно, придут – чтобы собрать доказательства, а после ужина усядутся где-нибудь все вместе обсуждать, почему Дэвид вообще живет с Чарльзом и что он такого нашел в мужике на тридцать лет его старше. “По-моему, я знаю что”, – так и слышал он голос Иден.

Однако Дэвид часто гадал, а только ли из-за разницы в возрасте он рядом с Чарльзом чувствует себя совсем ребенком. Ему не случалось испытывать такого рядом с отцом, который был на пять лет моложе Чарльза. Видели бы его сейчас, когда он прячется на лестнице, ведущей из гостиной на второй этаж, сидит, скорчившись, на ступеньке, откуда прекрасно видно все, что происходит внизу, зная, что здесь его никто не заметит и можно смотреть, как флористка, все еще бурча, с щелканьем разрезает бечевку на можжевеловых ветках, а у нее за спиной два грузчика в белых хлопковых перчатках поднимают деревянный буфет восемнадцатого века и медленно, будто гроб, выносят его из столовой в кухню, где он и простоит весь вечер. Ребенком он тоже прятался на лестницах, сначала подслушивая, как ссорятся бабка с отцом, потом – бабка с Эдвардом, всегда готовый вскочить, убежать к себе в комнату и даже, если придется, зарыться под одеяло.

Все его участие свелось к роли наблюдателя. “Ты отвечаешь за контроль качества, – сказал ему Чарльз. – Проследишь, чтобы все выглядело как надо”. Но он знал, что Чарльз просто оказывает ему любезность – его обязанности здесь, и не только здесь, были неопределенными и в итоге ни на что не влияли. От того, что он думает и что скажет, толком ничего не изменится. В доме у Чарльза любое его предложение не будет иметь никакого смысла, как, впрочем, и на работе.

– Жалость к себе – некрасивая черта для мужчины, – говорила бабка.

А для женщины?