Она выскочила из-за шторы с криком: «Гейнц, ты негодяй!» Это была ее реакция на ироническое по тону выступление старшего брата на собрании любителей Гёте после смерти отца: «Кому нужны эти страдания евреев из поколения в поколение. Почему не встали еврейские лидеры в этих поколениях – провозгласить, что евреи должны встать и рассеяться между народами, и быть, как все?» Ей стало ужасно стыдно слышать эти слова, как ей стыдно по сей день. И она описывает диалог сиониста Александра с Гейнцем:

– С рутиной, Александр. Случай избрал нас евреями, рутина наложила на нас необходимость ими оставаться. Рутина! Точно так же, как умащение волос касторовым маслом. Почему кто-нибудь не встал и не освободился от этого масла и его запаха.

Вильгельмина Фогельбауэр – имя придуманное, но образ ее и рассказ о ней – правдив. Повариха Вильгельмина внесет дух нацизма в их дом. Из этой тяжелой атмосферы Иоанна сбежит в еврейское молодежное движение и займется сионистской деятельностью. Она любила работать в еврейских домах. Она рассказывала о Герцле, о фондах в поддержку страны Израиля и долге репатриироваться в Израиль.

Она описывает несчастную семью, которая пожертвовала последние гроши в фонд Израиля: слепая бабка, дочь-вдова, муж которой погиб в Первой мировой войне, больная внучка… Им нельзя репатриироваться, ибо семья неработоспособна. Были бы у них средства, они могли бы осуществить мечту – уехать в страну Обетованную. Напишет она об исповеди Реувена Вайса (Саула) о своем большом согрешении. Вопреки законам еврейского молодежного движения, он жил с девушкой, которая соблазнила его в столярной мастерской. Он сойдется и с Эльзой, живущей в подвале, на еврейской улице, и занималась проституцией в питейном заведении.

Она – в своей рабочей комнате. Израиль в своем кабинете. Он погружен в книги Каббалы, в проблемы морали, в учения о диаспоре и освобождении. Он отталкивает от себя окружающую гнетущую действительность. Он медленно приближается к образу необычайного в иудаизме рабби Йехуды Арье из Модины. Идя по следам мудреца-скептика, жившего в шестнадцатом и семнадцатом веке в Венеции, Израиль не находит себе покоя. Тонкий комментатор зашифровывает в своих текстах оригинальные философские религиозные идеи. В духе позднего Ренессанса, он отрицает выводы раввинов ашкеназов, а они накладывают запрет на его учение. Израиль погружен в эти хитросплетения мысли.

Скепсис, выраженный в книге рабби Арье из Модины «Иудейская пустыня», собирает первые искры, указывающие на начало перехода от средних веков к новому времени. С тонкой иронией рабби Арье критикует раввинов, которые доводят до нестерпимой строгости выполнение заповедей. Он обвиняет их в том, что они множат запрещающие заповеди, и тем самым мешают распространению истинной Торы. Израиль читает Наоми одну из проповедей рабби к празднику Шавуот:

«Заповедь похожа на свечу, теряющую свет из-за легкости пылающего материала, но Тора никогда не погаснет… И потому эхо каждый день выходит с горы Хорив и говорит, горе вам, люди, от обвинений Торы, возвысь свой голос, ибо гора Хорив далека от этого города, и там не услышат, возвысь свой голос, выскажи свои слова, чтобы услышали евреи и крепко держали свет Торы, и мы услышим возвещающий голос Всевышнего».

Без обновления иудаизм погибнет. Из отрицаний старого возникнет новое. Говоря об обновлении, он упоминает великого еврейского реформатора Баруха Спинозу. Силой разума он дал свободу своим сомнениям. Сын насильно крещеной семьи испанских евреев говорил, что Священное Писание написано человеческой рукой. Он считал, что Бог – это природа, а человек – ее часть. Меч отлучения витал над его головой. И его изгнали из еврейской общины.

Семнадцатый век воспринимается Израилем через любимого голландского художника Рембрандта. В его полотнах он нашел выражение нового времени. Глаза его героев углублены игрой света и тени. Образы из еврейского гетто полны теплоты, сочувствия, глубокой человечности.

В эпоху бунтовщика-раввина происходит борьба понятий добра и зла. И в духе эпохи он написал легенду:

Сказочники говорят, что в древние времена человек тянулся за добром и убегал от зла. Однажды он шел и нанес ущерб добру, и пожаловалось ему, прося обменяться одеждой. Они обменялись, ибо добро не могло отказать. И так добро и зло обменялось одеждами, с тех пор добро носит одежду зла, а зло – одежду добра.

Сбрось одежду зла, и обнаружишь добро, сбрось одежду добра – обнаружишь зло. Аскетизм и страсть смешиваются между собой. Скромность с наглостью и жадность к богатству со справедливостью. Так, согласно Каббале, не существует разделение между добром и злом, по сути, между диаспорой и освобождением. Скверна, распространившись в мире, смешается с чистотой, и освобождение уже стучится в дверь. Пока сладость не сбросит с него горечь, Мессия, то есть освобождение, не придет.

Диаспора и освобождение, литература Каббалы и ее символы заполняют мысли Наоми. Перед ней встают картины природы и образы людей. Она слышит отголоски философских споров двадцатых годов. «Растоптанный голос собственного «Я» не давал покоя новым философам. Единство мышления, а также единство переживания, занимавшее все мысли философов, рухнуло. «Я» вышло из крепости всеобщего, откуда вышел и Бог. И между осколками разбившихся от дыхания Божьего «сосудов» философия ищет свой путь. Бог, который отделен от человека, не захотел больше сидеть в небесах, сжал себя до почти полного исчезновения. Быть может, в этом и была необходимость. И только в этом сжатии и исчезновении Бога и возникнет царство Его?

Молодой Гершом Шалом писал, используя каббалистические символы, о своем друге, еврейском мыслителе Франце Розенцвайге. В конце двадцатых годов, когда Германия была полна духовного, общественного и политического напряжения, молодой интеллектуал изобразил человека стоящего перед разверстой свежей могилой еврейского философа. В это время Адольф Гитлер призывает к новому порядку под рев нацистского сброда. А Гершом Шалом на еврейском кладбище в Германии говорит о «разбитых сосудах» – понятии из каббалистической литературы.

Каждый персонаж романа представляет какую-либо философскую идею, идеологию или историческое явление. Его мировоззрение и душевное состояние, его поступки и его борьба, становятся неким символом: государственным, экономическим, культурным или общественным.

Образы романа несут три противоборствующие идеологии: сионизм, коммунизм и нацизм. Она вдыхает в героев романа живые души. Дает каждому имя, строит ему биографию и психологию, характер, внешность и внутренний мир, чувства и переживания, мечты и колебания, время и географическое место. И каждый образ дышит в ней, живет в ее сердце и разуме. Она подчинена живущим в ней образам.

Израиль следит, чтобы никто не