«Так вот, никому из них не давай войти ко мне в дом!»

Когда смех затих, дед продолжил:

Аарон-мудрец рано ушел из жизни после убийства министра Вальтера Ратенау. Он сразу стал себя странно вести, заперся в доме, устранился от дел. Как говорится, кончен был бал биржевого короля! У него были очень близкие связи с семьей Ратенау многие годы. Аарон был так мудр, что слышал рост трав в поле… Именно к нему пришел отец Ратенау и развернул перед ним план электрификации Берлина. Другие банкиры и бизнесмены надсмехались над ним и сомневались в успехе этого плана. Но Аарон тут же предложил щедро инвестировать капитал в этот проект. Он оказался прав и с большой прибылью.

Старый Ратенау встретился с дедом на каком-то общественном мероприятии. Его сын, министр иностранных дел Вальтер Ратенау, был убит националистами. На его похороны дед поехал в сопровождении сын Артура и молодых внуков – Гейнца и Лотшин. Дед почитал Аарона-мудреца. Он открыл свой дом интеллигенции, художникам, писателям, коллекционерам. Задолго до появления в Берлине музеев, он собирал картины художников-модернистов. Дед был превосходным рассказчиком, но он отсылала внуков из комнаты, когда говорил о женщинах, которых сватали Аарону-мудрецу. Иоанна, сгорая от любопытства, пряталась в складках штор. Она слышала рассказ о худой женщине, которая появилась перед женихом с большим декольте, чтобы ему понравится. Аарон-мудрец сказал: «Нет! Нет, я не смогу покрыть эту недостачу». В конце концов, он взял в жены красавицу, еврейку, обладательницу острого язычка и такого темперамента, что вскоре она завела любовника.

Узнав об этом, Аарон-мудрец сказал: «Нечего делать! Лучше пятьдесят процентов в хорошем деле, чем сто процентов в деле плохом».

Наоми помнила историю Аарона-старика, дяди и брата матери деда Якова, который с давних времен занимался железными дорогами. Тогда многие бросились покупать акции фирмы Аарона, который строил железные дороги по всему миру и в отдаленных районах Германии. Но этот Аарон разорился и пустил себе пулю в лоб. Его сыновья его эмигрировали в Аргентину. Прошли времена путешествий деда от одного Аарона к другому Аарону. Одни умерли своей смертью, другие пали на войне или вернулись инвалидами. После войны многие из них потеряли свое состояние от инфляции, вспоминали золотые денечки и очень себя жалели. Дед сам не любил жаловаться и почти полностью перестал встречаться с ними. Дед, человек без возраста, был центром общества на любых встречах. Даже на собраниях любителей Гёте он развлекал ученую публику шутками и анекдотами.

Наоми вспоминает свое детство.

Она пела песню, и мелодия этой песни была ее. И ее голос действительно не подходил для хора. Она и впредь не будет следовать чужой мелодии. Она всегда будет сама для себя сочинять музыку, и голос ее будет звучать фальшиво в любом ансамбле.

Под влиянием Тревора Ропера, она создает вымышленный образ лорда Аарона. Он открыл в Лондоне производство и продажу одежды и не ладил с остальными Ааронами, ибо хвалил Лондон и ругал Берлин.

Ни красоты в нем, ни культуры, ни искусства – короче, ничего для развития ума и чувств человека.

Лотшин вспоминает о Берлине, и голубые мечтательные ее глаза смотрят в дали, известные лишь ей и младшей ее сестре Наоми. И вот на страницах романа возникает просторный бассейн, в нем собрались все ее братья и сестры, и домашний учитель Фердинанд. Они проходят перед ней, как кинолента. Маленький Бумба поднял к ней свою рыжую кудрявую голову, и веснушки на его лице пылали. «Что ты за тип?!» Гейнц кипел: «Не смей называть твою сестру типом!». Ладонь старшего брата ударила по щеке младшего. Так слово «тип» стало в доме бранным и запрещенным.

Иоанна взрослеет.

– О-о!

Иоанна вскрикивает. Вот и у нее случилось! Наконец! У всех девушек в классе и в Движении это уже случилось. Фрида всегда говорила ей, что у нее это случится позже, потому что она такая… ну, зеленая. Ну вот, случилось! Чувство облегчения в сердце, минутная радость, именно, минутная, ибо возникает много проблем, столько проблем набрасывается на нее. Рассказать? Фриде? Нет! Эдит? Нет! Только в Движении, девочкам, вожатой Белле. И спросить? Конечно! Саул этим интересуется все последние месяцы. Это все не так у, ей стыдно. В Движении отношения между девушками и парнями должны быть открытыми. Если она не скажет, выйдет, что она не придерживается неписаных правил Движения. Но кого спросить? Кто даст ей все необходимое в таком случае сейчас? Фрида? Нет. Может, вообще не входить в воду. Иоанна бежит к настенному шкафчику и прячет за лекарствами трусики на место «Коммунистического манифеста» и снова всматривается в зеркало. В сердце – чувство гордости! Теперь и она – женщина! Но в зеркале не видно изменений. Грудь не выросла. Она самая худая из девушек. Ничего в ней нет из того, что нарисовал Оттокар. Только под глазами черные тени, и лицо ужасно бледно. Иоанне кажется, что никогда еще не была такой некрасивой. Она разочарована собой и тем, что с ней случилось. Сколько она мечтала об этом дне, когда, наконец, случится то, что случилось. Она сильно страдала от того, что осталась последней среди девушек. Как всегда у нее: случилось, но страдания не исчезли. Она не стала другой. Все та же Иоанна – худая, плоская, уродливая, и колет в животе, и неприятные ощущения в голове. И вообще… как будто ничего не случилось. Она сама по себе и это – само по себе, отдельно от нее и ее несчастного сердца. Настроение! Какое там еще настроение? Она кладет руки на напрягшийся живот, словно хочет ощутить там нечто новое. Разочарованно руки соскальзывают с живота на бедра, движутся вверх, к соскам едва выдающейся груди. Соски живы! Встали торчком от прикосновения пальцев. Вздрогнули легкой дрожью. Дрожь проходит по всему телу, до колен. И так приятно! Прикосновение к соскам, живущим собственной жизнью, подобно прикосновению к мечтам. Чудесную цель обнаружили ее пальцы. Наконец, сердце ее наполняется гордостью, в душе возникает уверенность в себе, какой в ней раньше не было.

Ей не дает покоя разрыв между мечтой о еврейской стране и реальностью. Например, среди германских евреев есть такие, которые борются за право встречать Рождество. Его празднуют в Нагарии. В Тель-Авиве, на улице Бен-Йехуда, рассказывают о семьях из центральной и западной Европы, тоже борющихся за право отмечать христианский праздник, как они его праздновали в диаспоре. Хотя елок достать невозможно, люди украшают