Своей глухотой он олицетворяет евреев, находящихся в плену идеи эмансипации и равноправия. Антисемитизм взывает к небесам, а они глухи. Оглохли в диаспоре.

Клаус плакса, но силен, мускулист. Он сын крестьян из села, расположенного в низменности. Он испытывает глубокий стыд от этой своей инвалидности. Девушки и дети в его селе смеялись над ним и преследовали его. Он и нашел себе убежище среди несчастных животных и милосердных женщин. Без помощи Клауса Шпац был бы не в силах рыть даже неглубокие могилы в скалистой почве. У глухого Клауса сильные мускулы и доброе сердце. Когда он опускает мертвое животное в могилу, слезы текут у него из глаз. И Биби прижимает к глазам платок, маленькое худое тело сотрясается от рыданий над свежей могилой каждого пса, каждого кота, каждого коня. Только у Шпаца глаза и сердце сухи.

После поездки в Германию, она уверена в том, что у большинства немцев нет ощущения ужаса Холокоста. Она не верила слезам убийц. Так муж, убивший свою жену, сразу после этого кладет голову ей на грудь и исходит рыданиями. На какой-то миг можно было подумать, что они действительно раскаиваются в своих злодеяниях в период Катастрофы.

Жертвы старались как можно меньше говорить. Их горе и скорбь выражались в долгом молчании. «Среди немцев я нашла совсем тонкую прослойку людей, сохранивших моральные принципы».

Так создавался образ Биби, сестры милосердия. Она жила ради больных животных, ибо не было у нее другого места для жизни. Биби умело подражала воркованию голубей, кудахтанью кур, гоготанию гусей, ржанию коней, и давала собакам ласкательные клички. Проливала слезы над подыхающими животными, но в этом не ощущалась глубокая скорбь.

Обычно после похорон Шпац заходит в комнату к Биби, успокаивает ее словами и чашкой кофе. Но при этом он очень осторожен, чтобы снова не совершить однажды сделанную серьезную ошибку. В один из дней издох старый уродливый пес, боксёр. Он не отставал ни на шаг от Биби, сделавшись ее телохранителем, скалил зубы на любое животное или человека, которые к ней приближались, и лежал у ее ног, глядя на нее преданными глазами. Скорбя по псу, Биби не хотела слышать успокоительных слов Шпаца, ни брать чашку кофе. В отчаянии он положил ладонь на ее опущенную голову, в надежде, что это, в конце концов, ее успокоит, и даст ему возможность вывести ее из комнаты. Но в мгновение ока она прекратила рыдания, ощетинилась, шипя, как кошка, вскочила со стула, выпрямилась во весь свой маленький рост и указала пальцем на дверь:

– Вон! Сейчас же вон!

Биби занята собой и своими рыданиями. Ее преувеличенная сентиментальность говорит о ненормальном состоянии ее души. Плач – единственное выражение этого состояния. Он облегчает ей душу. Это несчастное состояние ее жестоко, и делает ее терпимой с большим трудом. Ее спонтанная реакция символизирует общий психологический кризис Германии между двумя мировыми войнами.

Слова, сказанные ей Эльфи в 1960, не оставляют Нами в покое. Эльфи представляет мнение значительной части населения Германии: «Гитлер оздоровил Германию, навел в ней порядок».

Шпац делает все, чтобы помочь куплетисту Аполлону. Шпац не хочет, чтобы имя его фигурировало в нацистском издании. Он предпочитает погребать умерших животных. Он ощущает, что это не к добру.

Река втягивает в свою синюю ленту озеро, как посверкивающий бриллиант, успокаивается и, словно став более зрелой, разбивается на семь русел, объемлющих семь островов и семь сел. С этого места вдоль реки нет больше лесов, а стелются степные просторы. В этом месте взгляд Шпаца обращается к белым чайкам, безмятежно парящим над озером, к медленным движениям их крыльев, к равнодушию их гордого одиночества в небе, к их акробатическим спиралям. Он выбирает взглядом одну из них, спланировавшую на верхушку самого высокого среди остальных деревьев на берегу озера. Глаза Шпаца сосредоточились на кроне этого дерева, словно он боится оторвать от него взгляд, чтобы не соскользнуть на низменность, взбивающую темной пеной поток его, Шпаца, жизни. В нем нарастает гнев на низменность, загораживающую от него прелесть избыточной зелени, не дающую ему насладиться хотя бы частью этого избытка. И гнев обращается к богам, которые создали его таким, какой он есть.

Израиль устает от расшифровки символов текста, выходящего из-под пера Наоми. Бриллиант олицетворяет двуликость. В противовес обработанному бриллианту, символизирующему драгоценность для украшения, необработанный алмаз подобен режущему, как острый нож, материалу, несущему разрушение. Наоми пользуется этим символом для описания распространения нацизма. Образ озера, поглощаемого рекой, подобен тому необработанному алмазу. Шпац никак не может спасти душу от галлюцинаций, боится прикосновения к кисти.

Он шарит рукой и находит обломок мела и начинает чертить на скале разные странные рисунки. Затем берет горсть влажной земли и стирает все, что начертал. В то время как мел чертит по скале, он размышляет о том, как спасти свою душу из галлюцинаций, приносящих боль, и вернуться к живописи, даст кисти передать смутные чувства вины, скопившиеся в душе. Знает Шпац, что физиономии, чьи очерченные светом и тенью подбородки начертаны в его тетради и спрятаны в ящике его письменного стола, не дают ему вырываться из своих жёстких объятий. И чем больше он будет рисовать или высекать, возникнет лишь злое начало, скрытое в его ящиках и в глубинах души. Нет! Рука его больше не возьмет кисть.

Израиль от восторга и удивления целует Наоми.

Классическая музыка и запахи варева из требухи для больных животных витают над фермой.

Год за годом злодеи будут вариться в котлах Гильдегард, пока не исчезнут вовсе из его души.

Каждое утро, в будни и в праздники, Гильдегард приезжала на ферму – готовить еду своим питомцам из собранных отбросов мяса. Для этой цели соорудили плиту в одном из белых бараков, на плите – огромные котлы. И когда сюда сбрасывали всю требуху, собранного со всех концов мегаполиса, неимоверная вонь растекалась по всей округе. Не помогали все усилия Клауса по наведению чистоты каждый день. Даже патефон, который Гильдегард поставила в бараке, ибо не могла заниматься варевом без музыкального сопровождения, не в силах был отвлечь от не выветривающейся из барака вони. Посреди барака стоял стол больших размеров из толстого дерева. На нем Шпац обрабатывал отбросы мяса. Чаще всего отбросов не хватало, чтобы накормить двести собак и двести кошек, потому Шпац должен был