согласился «Как только возникла у нас с Сергеем Александровичем мысль сделать „японский“ №, мы спросили себя: не будет ли это бестактно. И, рассудив, решили, что нет. „Весы“ должны среди двух партий японофильствующих либералов и японофобствующих консерваторов занять особое место. „Весы“ должны во дни, когда разожглись политические страсти, с мужеством беспристрастия исповедать свое преклонение перед японским рисунком. Дело „Весов“ руководить вкусом публики, а не потворствовать ее инстинктам. […] Что касается художественного достоинства рисунка на обложке, то спор об этом мог бы стоять на твердой почве, если б мы с Вами изучали специально японское искусство; но оба мы в нем вовсе не знатоки. Вам рисунок не нравится, мне — нравится, и дело кончено». Брюсов болезненно переносил критику в адрес «Весов», принимая ее на свой счет, поэтому Семенов поспешил объясниться: «Если я Вам, может быть, и в резкой форме, указывал на недостатки „Весов“, то мною руководило лишь желание видеть „Весы“ лучшими, и никакого намерения обидеть кого-либо у меня не было. Я имел в виду исключительно дело, а не лиц». Но рисунок на обложке «японского» номера все равно назвал «скверным», ссылаясь на мнение специалистов{33}.

К концу лета 1904 года в письмах Брюсова появились скептические ноты. «Начинаю думать, — писал он 29 августа Вячеславу Иванову, — что всю войну с Японией мы проиграем. Мои бодрящие стихи […] производят теперь чуть не комическое впечатление»{34}. Перелом настроения выразился в статье «Метерлинк-утешитель. (О „желтой опасности“)», тоже не нашедшей издателя. «Кажется мне, Русь со дня битвы на Калке не переживала ничего более тягостного. […] Нельзя безнаказанно „попускать“ столько поражений. Рок не прощает, если его вызываешь на состязание. Победа, настоящая победа нужна нам не столько по военным, даже не по психологическим, а по почти мистическим причинам», — писал он Перцову после сдачи Порт-Артура{35}. Но никаких побед не было. Наоборот, новая серия неудач русской армии заставляла задуматься над извечным вопросом: кто виноват в случившемся? «Нет, пусть японцы — гении, — отвечал Перцов 24 февраля 1905 года, — пусть их вдвое против нас, пусть у них стосаженные пушки, — но нельзя, нельзя так! Тут что-то не то. Проигрываем мы, собственными руками. Если и после этого все еще останется Куропаткин[46] и это угрюмое убожество[47], — я брошу вовсе газеты и буду только горланить, как либерал: до-лой войну, до-лой войну!».

Последние слова метили в адресата, которому досталось за появление в «Новом пути» (1904. № 10)[48] тираноборческого стихотворения «Кинжал», напечатанного без даты и легко относимого к недавним событиям. «Досаден только его синхронизм с нынешней, слишком безопасной „бурей“ в либеральных стаканах», — сетовал Перцов 14 ноября. «„Эсдечники“ (социал-демократы. — В. М.) называют вас теперь из-за них „русским Беранже“ и „своим“, и это слышать ужасно как-то огорчительно и за вас неприятно», — вторила ему 22 декабря Гиппиус, против публикации, однако, не возражавшая.

3

«Итак революция, дорогой Петр Петрович! — сообщал Брюсов 10 декабря 1904 года. — […] Я был на обеих московских манифестациях, особенно удачно на первой. Я вошел в кофейню Филиппова, и нас там заперли. Радикалы не могли меня упрекать, что я не примкнул к манифестантам, а правительство не могло меня осуждать, что я присутствовал на манифестации: уйти было нельзя. […] Потом писали какой-то адрес „к обществу“ с выражением „омерзения“ правительству. Я покорно, и не удивляясь более, подписал»{36}. Иронический тон письма — по отношению к собственному участию в событиях, а не к самим событиям, включая разгон мирных демонстраций, — не избавил его от упреков бескомпромиссного друга. В ответ Валерий Яковлевич написал стихотворение «К согражданам», призвав отложить внутренние распри до победы над внешним врагом.

Теперь не время буйным спорам,

Как и веселым звонам струн.

Вы, ликторы, закройте форум!

Молчи, неистовый трибун!

Стараниями Перцова оно появилось в газете «Слово». «Очень спасибо за напечатание стихов к неистовому трибуну, — благодарил Брюсов. — Мне это очень важно и дорого»{37}.

Петр Петрович понял, что погорячился: «Ну, не сердитесь. […] Вас же мне особенно жаль отдавать „либералам“ — даже с чисто художественной точки зрения: ибо Ваши „патриотические“ стихи всегда лучше „возмутительных“. Конечно, никакой либеральный „Тиртей“[49] (ни даже П. Я.!) не напишет „Кинжала“, но таких стихов, как „К согражданам“ и „Двенадцатый час“ не всегда удавалось писать и Тютчеву. Это вне всякого сомнения, что Вы останетесь политическим поэтом новой России (помимо других Ваших чинов), как Тютчев, Майков, Хомяков и прочие постарше — были поэтами старой. Смотрите же, пишите так, как нужно писать такому поэту». Да и дневники Брюсова говорят о его, как минимум, неоднозначном отношении к происходившему: «Я не мог выносить той обязательности восхищаться ею (революцией. — В. М.) и негодовать на правительство, с какой обращались ко мне мои сотоварищи (кроме очень немногих). Я вообще не выношу предрешенности суждений. И у меня выходили очень серьезные столкновения со многими. В конце концов, я прослыл правым, а у иных и „черносотенником“». Последнее относилось к р-р-революционным «грифам». Не их ли имел в виду Брюсов, когда в середине февраля 1905 года писал Перцову: «„Правовое государство“ — „административный произвол“… Когда я еще раз слышу эти слова, я испытываю жадное желание спустить говорящего с ближайшей лестницы»{38}?

Окончание боевых действий на Дальнем Востоке совпало с первым серьезным кризисом в «Весах». Семенов уже с начала 1905 года настаивал на введении беллетристического отдела для оживления журнала и привлечения подписчиков. 21 июня Поляков подал соответствующее прошение и 7 октября получил разрешение на изменение программы издания. Неожиданно Брюсов объявил об уходе от редакторства: «„Весы“ покидаю на заботы Брони[50] и Сергея Александровича», — сообщил он сестре Надежде 3 июля{39}. Наряду с накопившейся усталостью и раздражением от работы в одиночку свою роль сыграли бурный роман с Ниной Петровской, который в тот момент был для него важнее любых редакционных дел, и начало писания «Огненного ангела». И все же собратья, прежде всего Иванов, объявивший его побег «дезертирством», уговорили Брюсова остаться: «„Весы“ без тебя — невозможность, или уже не „Весы“»{40}. Понимая, что «на заботах Брони и Сергея Александровича» журнал погибает, Валерий Яковлевич в сентябре вернулся к работе, а в декабре подготовил проект реформы редакции, принятие которого совпало с общей реорганизацией журнала.

До октября 1905 года цензура еще действовала, поэтому, говоря о революции, приходилось прибегать к аллегориям. Дело не только в эзоповом языке: Брюсов привык смотреть на вещи, как сам говорил, «в мировом масштабе», даже когда думал о текущей