XIII

Григорьев молчал. Что мог он ответить странному собеседнику? Незадолго до отъезда сюда его вызвали в одну высокую инстанцию и попросили объяснить, почему ввод в эксплуатацию стана широкого листа, нужного для труб газопроводов, до сих пор не завершен, ведь все сроки сорваны. Разговаривал он там в своем обычном стиле, то есть помолчал и спокойно, с точным знанием фактов стал сообщать, какой завод-поставщик и насколько задержал в свое время поставки такого-то и такого-то оборудования. Как он и предполагал, его мрачноватость не произвела впечатления. Ему сказали: вы не активно ставили вопрос о срыве сроков…

Да, у него были свои неотложные дела, а Логинов не желал слушать главного инженера Ковалева… Не будешь же объяснять этому парню сложности взаимоотношений министерства с руководителями заводов. Во время деловых встреч Григорьев привык разговаривать без околичностей и не опасаться обид. Дело на то и есть дело, чтобы ставить вопросы прямо и взаимоотношения людей были ясны. Тут не до этикета. И этого разговора с Андроновым он бы не стал вести, если бы перед ним был специалист. Просто прекратил бы беседу, как делал не раз, когда понимал, что спорщик несведущ или уходит в сторону от темы. Одному из инженеров министерства, не любившему выбираться на заводы, он как-то сказал: «На одной картошке долго не протянешь». Тот, растерявшись, спросил: «А что же еще нужно?..» — «Нужна еще капуста…» — сказал он и прекратил разговор. Эти его изречения, сбивавшие с толку тех, кто его плохо знал, обсуждались на заводах и в разных присутственных местах, вызывая разноречивые толки о нем. То же хозяйственники и специалисты, которые часто встречались с ним и знали его сосредоточенность и занятость, не позволяли себе переходить определяемых самим характером бесед границ.

Но в данном случае он разговаривал не по существу дела, и перед ним был горновой, а горновых он ценил — уважал их за тяжелую их работу и никогда не отказывал во внимании, терпеливо объясняя то, чего они не понимали.

Григорьев подобрел и опять заулыбался неожиданно мягкой улыбкой.

— Если лишить самостоятельности руководителей завода, мы не сможем потребовать увеличения продукции, — Григорьев все еще мягко улыбался. — Нам всякий раз будут говорить: вы приказали сделать так-то, мы так и сделали, поэтому за последствия несите ответственность сами. И будут правы.

Андронов хмыкнул:

— А когда вам директор завода говорит, что он даст лишний миллион тонн, и вы соглашаетесь, кто отвечает за последствия?

Григорьев перестал улыбаться и настороженно смотрел на Андронова.

— Какие последствия? — спросил он.

— А такие: завод разваливают, агрегаты вырабатывают на износ, лишь бы слава шла, может, еще и орден дадут… — Андронов скривил губы в злой усмешке. — Каждый в такой обстановке боится думать — как бы не нагорело за думанье. Если на износ — металл наверняка будет, а техническое предложение серьезное — оно времени требует на освоение. Рассчитывают не на то, чтобы завод выгоду получил, государство выиграло, а лишь бы свою шкуру не подрать, если вдруг что случится…

Григорьев долго молчал, сидел, опустив глаза. Андронов тоже молчал, не хотел мешать ему думать. И явился-то сюда затем, чтобы услышать мнение Григорьева.

— Да, это верно, — наконец, сказал Григорьев, вскидывая на Андронова странный какой-то, чуть-чуть виноватый взгляд, точно извинялся за краткость ответа.

Просто согласился с Андроновым, и все. Больше ни слова о том, что сам думает, какой выход видит из создавшегося на заводе положения. Но и в том, что Григорьев согласился, в этом одном была поддержка. Видно, не просто было согласиться, иначе бы не безмолвствовал так долго, не колебался бы, что сказать.

— Разобраться вам надо с тем, что делается на заводе, — сказал Андронов. — Как следует присмотреться… Вы же наш, уральский, вы поймете…

Григорьев молчал. Андронов смотрел на него и не мог понять, что происходит в душе этого как будто строгого, но и умеющего по-свойски улыбаться, просто разговаривать, хотя не очень-то простого, все время о чем-то раздумывающего человека. Андронов уже знал, что человек этот нравится ему и останется в душе надолго и что с ним нельзя вести себя, говорить просто так, как захотелось. Ковров прав. Разговор с ним требовал постоянного напряжения мысли и поиска слов, точно выражающих то, что хочешь сказать. Какая-то внутренняя требовательность, которую Андронов все время ощущал, была в этом человеке особенно привлекательна.

Григорьев не торопился отвечать. Он был согласен с Андроновым в оценке положения на заводе. Директор завода Логинов, кандидатуру которого в свое время Григорьев сам отстаивал, не смог удержаться на уровне требований времени. Первые шаги его были правильными: сократил бесполезные штатные единицы и тем добился резкого снижения себестоимости продукции, избавил завод от тяжкой болезни. Но потом начал пользоваться властью директора неразумно, стали накапливаться разные просчеты, Григорьев считал уход Логинова предрешенным. Не просто было преодолеть инерцию представлений о качествах Логинова-руководителя, сложившихся после первых смелых и решительных его шагов. Но постепенно неразумность последующих действий Логинова станет ясной без всяких дискуссий, сама по себе… Ничего этого сказать Андронову он не мог. Не должен был, не имел права.

— От одного наезда к вам дело не изменится, — сказал Григорьев. И это тоже была правда. — Ни один самый талантливый инженер с налету ничего не сделает. Здесь нужно совсем другое…

Андронов воспринял эти слова и молчание, последовавшее за ними, как завуалированный намек: Григорьев не хочет чего-то сказать. Чего-то важного. Виктор вспылил:

— Все! — сказал он. — Спасибо, что приняли меня. Я только горновой, со мной откровенно не поговоришь, я понимаю… — и не попрощавшись вскочил, почти выбежал из кабинета.

Григорьев сидел молча, насупившись и поглаживая подбородок широкой ладонью. Тяжелые веки скрывали его глаза. Некоторое время Меркулов не нарушал молчания, давал ему возможность подумать над тем, что сказал взбалмошный парень.

— А ведь он прав! — наконец, сказал Меркулов.

Григорьев поднял глаза, чуть затуманенные какой-то мыслью, от которой, видимо, не мог сразу освободиться.

— В чем именно? — спокойно спросил. — Он многое здесь говорил…

— Да, но во всем, что он вам наговорил, — Меркулов интонацией подчеркнул это «вам», — присутствовала одна главная мысль…

Меркулов энергично закинул ногу на ногу, отодвинулся к спинке кресла и, внутренне сопротивляясь спокойствию Григорьева, какой-то его непробиваемости, открыто посмотрел на него.

Во взгляде Григорьева появилась едва приметная усмешка. Он знал, что Меркулов воинственно топорщит перья, когда собирается в чем-то упрекнуть его. Умен, спокоен, полон внутренней силы и никогда не сдает своих позиций, за что Григорьев и ценил его, и настоял на переводе его в министерство. Иногда лишь странное чувство закрадывалось в