Григорьев сидел, уткнувшись подбородком в расстегнутый ворот пальто и, казалось, совсем не слушал Андронова, не интересно ему было, наверное, узнать, как много сделал Гончаров для подготовки индийских металлургов и укрепления авторитета советских доменщиков. Плантация помидорная мешала Григорьеву видеть то хорошее, чего не отнять у Степана Петровича.

Андронов взглянул на соседа и насупился. Был когда-то Григорьев для них и авторитетом в технических делах, и совестью человеческой: «Григорьев сказал!.. Григорьев похвалил!.. Григорьев не разрешил!» И уже одно то, что не кто-нибудь, а именно Григорьев сказал, не разрешил, похвалил, было для них непререкаемым, бесспорным — окончательным приговором или высшей похвалой. А что же он, Григорьев, теперь сидит и молчит? Что же он, забыл, как Гончаров лез в огонь, выручая домну, как работал напролет ночами и днями, переборол себя и стал изучать химию и физику, перестал пить, ездил в творческие командировки на заводы в Грузию, в Кузнецк, привозил оттуда опыт других, оставлял там свой? Забыл все это Григорьев? Молчит, сердится, даже и не смотрит. Вот, оказывается, каким стал: нелюдимым, обидчивым, черствым. Да, может, он и всегда был черствым, и только воображение рисовало его таким, каким людям хотелось его видеть? Привыкли сотворить себе богов, и жить без богов не могут. А вот он каков на самом деле, полюбуйтесь!..

Григорьев засопел, тяжко вздохнул, лицо его потемнело от румянца.

— Я всегда ценил мастеров, — проговорил Григорьев. — И Василия Леонтьевича, и Бочарникова, и Гончарова… Хорошие, смелые мастера. А люди… разные. — Он замолчал, не закончив своей мысли.

— Я вам так отвечу, — проговорил Андронов, хотя как будто отвечать было не на что, Григорьев ни о чем не спрашивал. — У Василия Леонтьевича, Деда нашего, весь талант только на домну пошел, для него, кроме домны, ничего не существует. И это не ограниченность, не подумайте, я тридцать лет с ним около домен кручусь, узнал его. — Андронов опять мельком глянул на Григорьева. — Одержимость! — Он на мгновение оторвал руку от руля и вскинул ее, как бы подтверждая значимость сказанного. — А Гончаров — другое… Гончаров другой человек. Понимаете? Он все может, на все у него увлечение есть, за что им возьмется, все получается. Телевизор починить — сами видели, умеет. Дома летом рубил в совхозе, и дома получаются. За вино из яблок взялся, и вино вышло хоть куда, только вас угостить сегодня побоялся. Плантацию помидорную механизировал — вы видали… А вот эта жилка — личный интерес свой выше всего — губит. И вытравить ничем нельзя, как с ним мучились, как воспитывали… — Андронов надолго замолчал. — Да-а, самородок из народа!.. — отвечая каким-то своим мыслям, наконец, произнес он.

— Его ли одного губит эта «жилка»… — пробурчал Григорьев, тоже в ответ каким-то своим мыслям.

Ни тот, ни другой до самой заводской проходной не произнесли больше ни слова.

XII

Утром Григорьеву доложили, что его хочет видеть Андронов. Деловая встреча с Александром Федоровичем могла быть полезна, яснее станет, что происходило в доменном цехе еще прежде, задолго до аварии. Григорьев решил выслушать мастера в присутствии Меркулова и пригласил того к себе в кабинет…

Когда дверь с шумом распахнулась и на пороге появился совсем не Александр Федорович Андронов, а другой, незнакомый молодой человек, Григорьев безмолвно уставился на него. Посетитель подошел к столу, протянул крупную руку. Григорьев указал ему на кресло и, чуть прищурившись, ничем не выдавая своего удивления, принялся разглядывать незнакомца. Меркулов сидел в кресле напротив посетителя и тоже с любопытством смотрел на него.

Что-то почти неуловимо знакомое во внешнем облике посетителя и еще фамилия заставили Григорьева, уже когда посетитель сидел перед ним, спокойно, басовитым голосом спросить:

— Сын Александра Федоровича Андронова?

Вопрос посетителю не понравился, он резковато ответил:

— Я к вам по делу, а не в гости, не по-семейному… — И уточнил: — Отец сам по себе, я сам по себе…

Вчера весь день Виктору Андронову было плохо. Родители приехали с аэродрома раным-рано, и досыпать уже не пришлось. Когда одна полоса жизни сменяется другой, чувствуешь себя неуверенно, все валится из рук и никак не можешь приспособиться к иным делам и заботам. Перед самым уходом на завод он узнал, что родители собрались ехать на курорт. Наспех, в передней у двери, Виктор рассказал отцу об аварии в цехе. Узнать, как он поступит — останется приводить в порядок аварийную печь или и в самом деле уедет, — времени не было. К тревоге, вызванной сообщением родителей об отъезде в отпуск, прибавилась еще и досада на Деда: поймал на лестнице, как мальчишку… Выволочка, которую вчера же на литейном дворе устроил ему Дед за озорство, как ни странно, успокоила, все стало на свои места, и он получил способность подумать и о том, как теперь, с приездом родителей, переменится жизнь, и о том, что для него все же многое останется по-старому. То, что он делал на заводе, и то, как он жил, будет прежним, и тогда он подумал, что надо, наконец, пойти к Григорьеву. Может быть, встреча с этим человеком что-то изменит.

Секретарша в приемной перед кабинетом начальника цеха, в котором, как все знали, обосновался Григорьев, спросила фамилию, скрылась за дверью и почти сейчас же вернулась. Сказала, что Григорьев сейчас примет. Но тут появился незнакомый Андронову, уверенно державшийся человек, приезжий, как определил Андронов по его совсем не заводской одежде, и прошел в кабинет. Секретарша взглянула на Андронова и развела руками. «Меркулов», — сказала с такой интонацией, будто Андронов должен был знать, кто такой Меркулов, и понимать, что придется пожертвовать своей очередью. Андронов приготовился терпеливо ждать, — с начальниками не поспоришь, — но через минуту его пригласили в кабинет.

Он слишком энергично рванул дверь и остановился на пороге. В глубине комнаты за письменным столом сидел знакомый плотный человек в темном костюме и, подняв лицо, внимательно смотрел на Виктора. Короткие седые волосы, широкий лоб с залысинами, спокойный взгляд… Не сразу, а в какое-то второе или третье мгновение Андронов заметил на столе перед этим человеком развернутый, размером чуть ли не с газетную страницу, плавильный журнал. На краю стола грудились стопкой другие плавильные журналы, доставленные сюда, наверное, со всех печей. «Вот чем он занят…» — подумал Андронов, даже не сознавая того, что отметил это, и продолжая разглядывать человека за столом. То, что Григорьев, едва явившись на завод, потребовал плавильные журналы, то, что перед самым приходом Андронова изучал сделанные там мастерами записи о ходе печей, и, следовательно,