в широкие, не закрытые рамами и стеклами проемы в стенах. На изжелта-светлом песке около обгоревшего густо-сизого горна отчетливо выделялись темные шерстяные робы горновых. Рабочие старательно улаживали канаву шестой безжизненной печи. Дед подивился: откуда только усердие берется, печка-то холодная… Среди работающих он приметил Андронова и Ваську. Вдруг Андронов, видно, краем глаза усмотрев высунувшуюся из-за колонны больше, чем надо, каску Деда, на весь двор крикнул Ваське, хотя тот был неподалеку:

— И где нашего кащея черти носят? Пришел бы, приглянул за нами…

Горновые седьмой печи с другого конца двора предостерегли:

— Он тебе «приглянет» за твоего кащея! Беды бы не накликал…

— А мне что! — так же громогласно объявил Андронов, оставляя работу и опираясь о черенок лопаты. — Мы вон с Васькой у Деда на квартире водку пили. Васька ему «штрафную» наливал…

Васька подтвердил:

— По самый край… Вспоминать страшно, расплескаться могла.

— И как его в цеховой комитет выбрали!.. — пробормотал Черненко у самого уха Деда.

А тот вышел из-за колонны и направился через литейный двор к седьмой печи, делая вид, что только сейчас появился и ничего не слышал. По обе стороны литейного двора воцарилась гробовая тишина, и горновые с удвоенной энергией принялись за работу.

Черненко оставалось только последовать за Дедом. Они неторопливо миновали литейный двор и по бетонным ступеням поднялись на площадку седьмой, дышащей жаром печи. Дед зашел было за печь, но тотчас повернул обратно и остановился около ступеней. Эту Дедову привычку неожиданно возвращаться тоже знали, и потому его глазам предстала картина общего дружного труда.

— Андронов, подь сюда, — позвал Дед.

Виктор с готовностью бросил лопату и, размашисто шагая, явился пред Дедовы колючие очи.

— Кто распорядился канаву заправлять? — строго спросил старик.

— Мастер Бочарников, — скучным голосом ответил Андронов. — Я ему говорю: печка стоит, зачем горячку пороть?.. А он…

— Постой, постой, — прервал Дед, — не на митинге. Бочарников правильно сказал. Сполняй… — Дед устремил на Андронова въедливый взгляд и пробурчал: — Языком любишь трепать. Я те другой раз в кабинет вызову. Поня́л?

— По́нял, — в пику Деду, отчетливо делая правильное ударение на первом слоге и бесстрашно глядя на Деда, сказал Андронов. — С Васькой или одного?

— Обоих! — вдруг рассвирепел Дед. — Обои явитесь, чертово племя! Я вам покажу «кащея»! Вы обои у меня газеты станете читать! Вместе, чтоб об водке облизываться…

Горновые седьмой и шестой печей, побросав работу и встав столбиками, безмолвно слушали Дедов разнос.

Нашумев на горновых, Дед отмяк. Окинул удовлетворенным взглядом, казалось, потерявшее дар речи, застывшее в неподвижности у обоих печей «чертово племя» и проворчал:

— А теперя за дело, сполняйте, что положено.

Он неторопливо пошел за печь и больше уже не возвращался.

— Управы нет на Андронова, — сказал Черненко. — Поставил бы ты вопрос на цехкоме…

— Долгий разговор, — помолчав сказал Дед. — Упустили мы Андронова, а возвернуть ему веру к людям не умеем. Проработкой его не возьмешь.

— А чем?

— Правдой, — сказал Дед и искоса взглянул на Черненко. — Окромя правды, он другого языка не поймет.

Черненко отчужденно уткнулся подбородком в ворот пальто, заменявшего ему спецовку, шагал подле Деда и молчал.

У горна восьмой печи, куда они оба пришли, не ладилось. Горновые орудовали длинной пикой, безуспешно стараясь пробить спекшуюся глину летки для выпуска чугуна. Из летки лениво выкручивался ядовитый сизый дымок, но глина не поддавалась. Вокруг работавших сгрудились зрители, вся смена. Дед отметил, что и сам мастер печи, молодой инженер, недавно назначенный на восьмую печь, стоит здесь же недвижимо, как истукан, опустив руки и не отрывая взгляда от летки. Может, и в самом деле мастеру печи не след браться за пику, его дело смотреть на приборы и вести плавку. Но бывает, когда мастера, зная, что график выпуска чугуна срывается, не выдерживают а кидаются в огонь вместе с горновыми. Особенно мастера из горновых. А Деду самый резон подмогнуть, не обойдется дело без Деда. Работают с оглядкой: куда деру давать, когда из летки хлестнет огонь, а вслед за тем покатится чугунный вал.

Припадая на больную ногу, Дед подошел к горновым, нагнулся, взялся за пику поближе к летке, как бы заслоняя собою их, тем самым прибавляя им уверенности в работе. Скомандовал, куда и как бить. Летка была уже рассверлена электрическим сверлом, оставалась последняя преграда. Сизый с желтизной сернистый дымок гуще потянулся из летки, горновые было оставили пику, но, увидев, что у летки один Дед, кинулись обратно ему на подмогу. Дед вместе с ними выдернул тяжелую пику и показал на баллоны с кислородом. Ему подали тонкую трубку с рвущимся из конца ее зеленоватым жалом пламени. Он сунул трубку в алевшее кровавым глазом отверстие летки. Тотчас оттуда повалили плотные клубы дыма и стало выбивать пламя. Горновые бросились наутек, а Дед, оставшись в одиночестве, все глубже и глубже пропихивал трубку, шаг за шагом шел в дым, в огонь, будто только он один и был заговорен от ожогов и удушья…

И уже когда огонь достиг яркого накала и клубы дыма заполнили пространство под высокой кровлей, Дед вырвал из летки и отбросил прочь полусгоревшую трубку.

Белый чугун, источая рой мелких быстрых искр — будто вились над ним поднятые ветром колючие снежинки — хлынул по канаве. Дед отошел от обжигающей жаром струи чугуна, снял каску и стер ладонью пот со лба. Горновые окружили его, встали подле и, будто в первый раз усидели, высматривали в стариковском, рассеченном глубокими морщинами потемневшем лице что-то им одним ведомое.

Дед пристроил каску на свое место и деловито, с «прищуром», зашагал по литейному двору к следующей печи. Его нагнал Черненко.

— Василий Леонтьевич, постой минуту, — сказал он. — Я здесь, с газовщиками останусь, проверить кое-что надо…

— Оставайсь, — согласился Дед, — а мне, Валентин, некогда, самое время печи обойти, мало ли как…

— Я что хочу спросить… — неуверенно начал Черненко, — что хочу спросить… Ты мне про Андронова сказал так, будто за мной вина, должок будто за мной…

Старик помрачнел, опустил глаза, скрипучим каким-то голосом, прорезавшимся у него всякий раз, когда он был чем-либо недоволен, сказал:

— Не знаю… Сам разберись.

И зашагал прочь, как показалось Черненко, особенно надсадно прихрамывая.

IX

Григорьев стоял на бетонной площадке около аварийного каупера и, закинув кулаки за спину и подняв голову, оглядывал лопнувшую обшивку — сорокамиллиметровую броню, порванные, мало сказать, в три обхвата, трубопроводы. К такой его позе у печей за эти два дня даже те, кто никогда прежде его не видел, успели привыкнуть и, проходя мимо, не тревожили приветствиями, понимали, что мысль его