В силу того, что решения в России всегда принимались самостоятельно, у нас не было и не может возникнуть «какой-то канонизированной матрицы развития русской внешнеполитической деятельности. Всякая абсолютизация норм и правил закрыла бы возможность адекватного понимания ситуации и, следовательно, ее регулирования»[367] в соответствии с национальными интересами, главным из которых является сохранение и укрепление российского государства – защитника «земли» и ее многонационального народа. Все остальное в русской внешнеполитической культуре – решительность в критические минуты и готовность к компромиссам, настойчивость и умеренность в применении силы, даже принимаемая многими за высокомерие, упорство в отстаивании своего уникального взгляда на вещи – это производные от выработанной в первые столетия «вооруженной Великороссии» привычки полагаться только на свои силы, потому что именно она сформировала уникальность нашей политической цивилизации.

Государи на своей земле

Одной из официальных дат начала формальных дипломатических отношений между Русским государством и Священной Римской империей считается появление в Москве в первых месяцах 1489 г. посольства императора Фридриха III, во главе которого стоял германский рыцарь Николай Поппель (1435–1490). Руководствуясь принятыми в европейской политической цивилизации правилами игры, правитель самого крупного христианского государства приглашал великого князя Ивана III Васильевича к союзу и предлагал ему заключить брак его дочери с племянником императора, а также приобщить Московское великое княжество к составу Священной Римской империи через пожалование великому князю королевского титула. Москвичи, как пишет историк, дали неожиданный и гордый ответ: «Мы, Божьей милостью государи на своей земле изначала, от первых своих прародителей, а поставление имеем от Бога как наши прародители, так и мы: просим Бога, чтобы нам и детям нашим всегда дал так и быть, как мы теперь государи на своей земле, а поставления как прежде мы не хотели ни от кого, так и теперь не хотим»[368]. К сказанному было добавлено уже ответным русским посольством, что большой нужды в военном союзе против Польши нет, поскольку Великий московский князь собирается самостоятельно «отвоевать свою отчину – Великое княжество Киевское, которым владеют Казимир, король Польский, и его дети, а это часть нашего Государства, русских земель»[369].

Таким образом, в Москве четко формулировали два основных тезиса своей внешнеполитической программы. Во-первых, Русское государство не нуждается в каком-либо внешнем согласии с самим фактом своего суверенного и державного существования. Другими словами, внешнее признание легитимности ему совершенно не требуется, поскольку та основана на намного более солидном фундаменте. Во-вторых, отдельные вопросы, представляющиеся в Западной Европе международными, являются, в реальности, внутренними, с точки зрения того, как их оценивает сама Россия. Очевидно, что эти основные положения нашей внешнеполитической доктрины противоречили важнейшим правилам и нормам, регулировавшим отношения в рамках европейской политической цивилизации, – необходимости формального признания другими как основы легитимности, а высшей инстанцией здесь выступала тогда Священная Римская империя, а также все более четкому разделению межгосударственных и внутриполитических вопросов.

Русское государство, наоборот, считало судьбу земель Киевской Руси проблемой, имеющей в силу династических причин сугубо внутренний характер. И, по сути, рассматривало ее как продолжение той «боевой работы» по объединению русских земель, которую предки Великого князя Ивана III вели на протяжении 200 лет. Не случайно, отметим, уже в период начатой Москвой пограничной войны против Великого княжества Литовского в 1487–1494 гг., по заявлениям московских дипломатов, «войны не было: происходило только возвращение под старую власть московского великого князя тех его служебных князей, которые либо временно отпали от него в смутные годы при Василии Васильевиче, либо и прежде служили „на обе стороны“»[370]. Плавное перетекание вопросов внутренней и внешней политики (традиция, сформировавшаяся за предшествовавшие столетия русской истории) позволяло наилучшим образом применить столь любимую нами концепцию неопределенности и протяженности политических процессов, когда окончательный результат остается неназванным, а достижения никогда не имеют законченного характера.

Выстраивая диалог с имперским двором, в Москве, видимо, хорошо понимали прагматически, что такой высокомерный ответ не чреват серьезными неприятностями, и если император ищет союза ради борьбы с поляками, уж точно у него нет сил угрожать. И гораздо более важным, с точки зрения развития русского государства, было не внешнее, а внутреннее признание, основанное на творческом развитии легенды о том, что царский титул получен русским государем непосредственно от византийского императора еще при Владимире Мономахе[371]. Поэтому заявить об этом публично и в международном контексте является намного более полезным, чем любые привилегии, которые можно было бы получить от императора. Тем более хорошей прививкой от того, чтобы рассчитывать на привычную в Древней Руси и Средневековой Европе практику династических браков, оказался сложный опыт женитьбы Великого князя Московского Василия Дмитриевича на дочке литовского правителя Витовта[372].

Также в Москве, по всей видимости, понимали, что даже более выгодный и «равноценный» династический брак – это не гарантия того, что Священная Римская империя поможет решить какие-либо из действительно важных задач русской внешней политики. Скорее наоборот, постарается этим воспользоваться, чтобы выгоднее «разменять» русские интересы в отношениях с католической Польшей. А то, насколько королевская корона может стать подспорьем в борьбе с внешними противниками Русской земли, здесь увидели еще раньше на примере провала попытки Даниила Романовича Галицкого в 1240-1250-е гг. укрепить таким способом военный союз с Западом против Орды. Не говоря уже о судьбе Византийской империи, пошедшей за полтора десятилетия до своей гибели (1453) на унию с католическим Западом. Таким образом, вероятное родство с главой Империи могло иметь смысл только с точки зрения престижа – для Москвы было все-таки небезразлично установление равноправных отношений с самым могущественным правителем Запада. Однако именно равноправных, на что сам Запад пойти был никогда не готов. А любая другая форма отношений Москву к тому времени совершенно не устраивала.

Мы видим, что проблема целей сторон возникает в отношениях России и Западной Европы с самого начала: для Русской земли, способной обеспечить свое выживание самостоятельно и не нуждающейся во внешней легитимации, значение имели соображения общеполитического престижа, а именно этого ее новые соседи на Западе дать Москве не могли. Признание равного статуса Русского государства не могло рассматриваться Империей как возможный вариант отношений, поскольку это разрушило бы ее собственную «вертикаль» международной политики, где Империя находилась в центре. Поэтому максимум, на что там были готовы пойти, – это наделение московского правителя таким же статусом, каким обладали восточноевропейские и германские короли, находящиеся в сфере влияния Священной Римской империи.

При этом в военно-политическом плане отношения со Священной