этом победа, которой добились русские на Куликовом поле, уже совершенно уверенно интерпретируется Церковью как проявление Божественного покровительства: это касается и общего исхода сражения, и его конкретных эпизодов. А разорение Москвы Тохтамышем в 1382 г. сопровождается в русских летописях и литературных произведениях указанием на то, что это происходит «по гневу Божию за умножение грехов наших».

Таким образом, идеология формирующейся русской государственности разрабатывается Церковью как инструмент поощрения деятельности светских правителей по освобождению Руси от иноземной даннической зависимости и укрепления государственности в целом, с одной стороны, и постоянного напоминания о необходимости следовать поведению, не вызывающему «гнева Божьего». Так, автор повести «О Едигее, князе Ордынском, который разорял Московскую землю» (1408) указывает:

«Когда же Заступница-Воевода наша избавляет нас, тогда мы обещаем отказаться от многих дурных греховных обычаев, а потом, забывшись, вновь от правды отходим, оказываемся под властью наших прегрешений. За это и наказывает нас Господь Бог, жезлом посекая наши беззакония, – по словам пророка. Неверные же агаряне всегда по-волчьи подстерегают нас, коварно мирясь с нами»[349].

Орда уже не кара, противиться которой невозможно, нужно только принять наказание и исправиться, а постоянное напоминание о необходимости придерживаться поведения, благодаря которому Русская земля остается под божественным покровительством.

Не прекращает религиозно-политическая философия и движения к созданию единого образа обязанностей государства и Государя перед Русской землей. Так, непрямое осуждение их авторами действий Дмитрия Донского, покинувшего столицу перед угрозой со стороны Орды, связывается с неисполнением им долга «пастыря» по защите Русской земли от «поганых» – намного более критическая оценка, чем та, что давалась русским князьям в эпоху Батыева нашествия. При этом ордынцы захватывают и разоряют Москву уже не по воле Божьей, а собственным коварством и обманом доверчивых жителей города:

«Люди городские, поверив словам их, согласились и тем дали себя обмануть, ибо ослепило их зло татарское и помрачило разум их коварство бесерменское; позабыли и не вспомнили сказавшего: „Не всякому духу веруйте“»[350].

Постепенно формируются основы национальной идеологии, основные части которой – это покровительство Русской земле со стороны Бога и обязанности государства (государя) исполнять свою роль «пастыря». Таким образом, религиозно-философская концепция Русского государства дополняет политическую в том, что указывает на первостепенность необходимости решения внешнеполитической задачи, т. е. не защиты подданных друг от друга (как в европейской традиции, изложенной в наиболее системном виде Томасом Гоббсом), а всего русского народа («земли») от иноземных агрессоров.

Как мы уже видели, княжение Василия I Дмитриевича (1371–1425) стало наиболее драматичным этапом развития Великого княжества Московского. Временно возросшее, с одной стороны, давление со стороны Орды при хане Тохтамыше (1380–1395) и темнике Едигее (1352–1419) и, с другой стороны, грандиозные амбиции Витовта (1350–1430) оказались в совокупности за 100 лет с момента ее зарождения наибольшей угрозой для существования формирующейся новой русской государственности. Это «стратегическое плато» удалось успешно преодолеть благодаря искусной и терпеливой политике самого Великого князя, а также стечению обстоятельств, интерпретация которых не могла не оставить глубокий след в русском национальном сознании. Именно тогда происходит событие, одинаково связанное с внешнеполитическими условиями развития русской государственности и внутренним духовным осмыслением ее природы.

Поэтому такой значительный интерес, в контексте переломного этапа формирования «вооруженной Великороссии» вокруг московского центра, представляет вопрос о походе в Русские земли эмира Тимура в 1395 г.[351]. И особенно о причинах его возвращения в родные пределы, отказа от движения дальше в сторону Москвы после разорения приграничных территорий Великого Рязанского княжества и взятия города Елец в середине августа того же года. Основными источниками сведений об этих событиях являются «Повесть о Темир-Аксаке» (1395), в разных списках вошедшая в русские летописи, и хроника «Зафар-наме» Шараф ад-Дина Йезди (1425), опиравшаяся на хронику «Зафар-наме» Низам ад-Дина Шами (1404)[352]. Все они примерно одинаково описывают события, но отличаются по истолкованию причин происходившего «на земле». Но в действительности значение столкновения с эмиром Тимуром для русского политического сознания несопоставимо с военными масштабами событий, произошедших летом 1395 г.

Поэтому для нас не имеет колоссального значения, какие причины повернуть коней в сторону дома были у самого Тамерлана. Этому вопросу посвящен целый ряд прекрасных исследовательских работ российских и узбекских историков[353]. Упоминается он и в зарубежной историографии. Вкратце можно сказать, что в рамках доступной историографии есть несколько версий. Во-первых, результаты разведки убедили восточного полководца в том, что богатой добычи он в этих землях не найдет. Отметим при этом, что в известном героическом описании похода Тимура в русские земли персидскими авторами тем не менее упоминается богатая добыча, якобы взятая там его воинами. Во-вторых, историки указывают на вероятность восстаний в тылу, либо вообще беспокойство Тимура по поводу его растянутых коммуникаций[354].

Обратим внимание на то, что, в отличие от Батыя за 150 лет до него, эмир Тимур был представителем городской цивилизации, а не диким кочевым монголом XIII в. Для него, соответственно, вопросы стратегии и всего, что к ней прилагается, имели большее значение. Несмотря на схожие по структуре организации армии, логистика кочевой орды XIII в. и армии централизованного среднеазиатского государства, опирающегося на оазисы Туркестана, в конце XIV в. качественно отличаются. Это же определяет целеполагания военной операции в рамках конкретного замысла полководца. Можно предположить, что Тимур, в отличие от Батыя, иначе определял цели и задачи военных действий. Есть и версия, которую приходилось слышать от узбекских коллег: она состоит в том, что Тимур проявил умеренность, поскольку воевал с Тохтамышем, а к Русской земле у него претензий не было.

Либо, согласно своему этическому кодексу, считал Русскую землю под началом улуса Джучи, на который он также не претендовал. Патриотическая версия жителей приграничного края гласит, что после взятия Ельца великий полководец Востока «убедился, что, если и в дальнейшем его войска будут встречать подобное сопротивление, то рассчитывать на благополучный поход нельзя»[355]. В любом случае, для истории международных отношений имеет большое значение отсутствие каких-либо форм дипломатической коммуникации между Тимуром и Великим княжеством Московским, т. е. потенциальные противники не имели возможности приблизительно оценить силы и решимость друг друга. Другими словами, оба потенциальных противника действовали практически в идеальном «тумане войны» и при отсутствии знаний о намерениях друг друга. Напомним, что нашествие Батыя на русские земли в середине XIII в. сопровождалось крайне интенсивной коммуникацией, обменом посольствами и разведывательной деятельностью.

Но, повторимся, в контексте этой книги нам, собственно говоря, не так уж и интересно то, почему Тимур не причинил Руси вреда, а, наоборот, сокрушил ее главного противника Тохтамыша. Для понимания русской политической культуры и процесса формирования национального самосознания