удивительным было выражение лиц. Никаких улыбок и шуток, казалось, что все происходящее — невероятно серьезно. Люди, еще сегодня утром воплощавшие верх цивилизованности, сидевшие в дорогих костюмах в директорских офисах на верхних этажах небоскребов, сейчас были похожи на разгоряченных средневековых инквизиторов. Кто-то, высоко подняв в руке уже полупустую бутылку виски, вдруг обернулся к остальным и заорал утробным хриплым голосом:

— Мы сожжем эту тварь!

— Мы сожжем его! Да! — подхватили десятки луженых, излишне возбужденных глоток. Кто-то из мужчин резко приподнял подол своей мантии, под которой не было одежды, продемонстрировав свой голый зад. В ответ раздались смех и одобрительные крики. Вечеринка начиналась.

Сотни фигур в мрачных темных балахонах энергично двигались с разных сторон в самый центр Богемской рощи — к Пруду совы. Это был небольшой искусственный водоем продолговатой формы. На противоположном берегу пруда возвышалось главное строение Рощи, ее символ, которое даже называли божеством. И это действительно было божество, но, разумеется, не христианское, а языческое, восходящее корнями к ханаанской цивилизации и древнему Вавилону. Статуя гигантской Совы, высотой в 12 метров, стояла над прудом на постаменте, а к нему вели несколько рядов ступеней. По обеим сторонам Совы были установлены ровные ряды железных крестов, примерно в человеческий рост. Под ступенями, прямо перед статуей, вырыто углубление. Люди в черных рясах останавливались на противоположной от идола стороне пруда, образуя длинные, плотные ряды. Они были крайне возбуждены. Кто-то истошно кричал, словно разогреваясь перед сражением, по рядам из рук в руки передавались бутылки с горячительными напитками и еще какой-то темной жидкостью, разлитой в обычные пластиковые бутылки без наклеек. На подходе к пруду Алекс заметил в толпе знакомое лицо — того самого высокопоставленного репортера «Таймс», встреченного днем при въезде в парк. Тот тоже его узнал. Вдвоем они протиснулись в первый ряд, стоя у самой воды. Человек за спиной Алекса беспрерывно бормотал нечто похожее на древнееврейские молитвы, перемежая непонятные слова заунывным песнопением. «Скоро начнется светопреставление. Их сатанинские величества, наверно, уже готовы», — произнес репортер.

Жертвоприношение

На Калифорнию спустилась темная южная ночь. Церемония, вот уже сто лет с небольшими вариациями проводившаяся в Клубе каждый год в первый день летнего сезона, началась ровно в десять. Церемония официально называлась Cremation of Care — Сожжение забот.

Все пространство над прудом и вокруг него вдруг сотряслось от громких, почти оглушительных звуков, мощно лившихся из невидимых динамиков. Сначала это был отрывок из симфонии Вагнера, который затем перешел в низкие, давящие на ушные перепонки зловещие органные аккорды. Раздался взрыв: одновременно воспламенились, видимо под действием пиротехники, все металлические кресты на том берегу, образовав по обе стороны от Совы длинные искрящиеся коридоры, отбрасывающие снопы желтых искр высоко в небо. Из толпы раздались новые, еще более исступленные вопли восторга.

К противоположному берегу пруда начали одна за другой приставать лодки, а в каждой из них находилось по несколько людей в нарядах священников, держащих в руках большие, ярко горящие факелы. Когда «священников» на том берегу стало не меньше двадцати, они выстроились в ряды перед изваянием. Только сейчас Алекс заметил, что вокруг статуи Совы было навалено что-то вроде охапок хвороста или другого горючего материала. Рясы священников — красного, желтого и черного цвета — ярко выделялись на фоне темно-серого каменного постамента.

Последней к берегу пристала лодка с главным жрецом, тоже с факелом, в рясе белоснежного цвета. Священники почтительно расступились, и он подошел к ступеням, над которыми возвышался идол. Вновь заиграла музыка, ее звуки были протяжными, леденящими, без определенной темы. Из динамиков раздался голос, но с той стороны пруда было трудно понять, говорит ли это сам верховный жрец в микрофон или кто-то за него. Голос звучал низко, зловеще и с большим пафосом:

— Мы собрались здесь, чтобы освободить себя! Сбросить шагреневую кожу бренных земных забот, раскрыть наши души. Я взываю к духам земли, я взываю к силам огня!

Музыка резко прервалась, на мгновенье воцарилась звенящая тишина, которую вновь прорезал голос жреца:

— Я посылаю вам огонь! Пусть он очистит все! Это вечное пламя примет жертву и освободит нас!

В небо взвился сноп света, напоминающий фейерверк, но вместо того, чтобы растаять высоко в воздухе разноцветными искрами, волна красноватого огня обрушилась вниз, опалив каменную совиную голову и воспламенив хворост, которым было обложено ее основание. Верховный жрец опустил свой горящий факел, и через мгновенье широкий столп огня вырвался снизу, из жертвенной ямы. Теперь уже вся 12-метровая Сова была объята пламенем.

Толпа притихла, ожидая кульминации. Четверо жрецов в красных одеяниях вытащили из лодки и поднесли к пылающему основанию Совы фигуру младенца, лежащего на спине с приподнятыми вверх согнутыми ручками, только неестественно большого размера. Human effigy — человеческое изваяние. Так называлась жертва, которая должна была сгореть в очистительном пламени.

Грудь Алекса пронзила острая боль. Он совершенно отчетливо понял, что именно напоминал ему этот обряд. В языческом древнем Карфагене до разрушения его римлянами на центральной площади напротив главного храма стояла огромная статуя божества Молока (или Молоха, как его называли в более ранних, шумерских книгах). Медный идол высотой более десяти метров походил на сидящего человека с рогатой головой Быка (Сова также считалась одним из воплощений Молока). Его руки были вытянуты перед собой. В обычное время жители Карфагена обходили страшного идола стороной, отправляя ежедневные языческие обряды в храме напротив. И лишь в самых крайних случаях, когда городу грозила страшная опасность (например, во время многомесячной засухи, обрекавшей большую часть жителей на голодную смерть, или при вражеской осаде, когда силы агрессоров кратно превосходили количество оборонявших городские стены), по общему решению жителей Карфагена проводился ритуал жертвоприношения жестокому, но всесильному идолу. Ему надо принести пищу. И тогда на рассвете все пространство под Молоком превращалось в пылающий костер. Его протянутые вперед руки сначала становились красными от жара, затем почти белыми. Перед идолом стояла очередь из детей, как правило, мальчиков восьми-тринадцати лет, в черных саванах, с плотными мешками на головах, чтобы они ни о чем не догадывались до последней секунды. Это не были дети рабов или бедняков, напротив — Молоку следовало принести в жертву самых достойных отпрысков города: детей богачей, политиков, военачальников. Двое жрецов брали очередного ребенка в зашитом саване и бросали его в руки Молока, через которые он падал в огненную яму. Церемония могла продолжаться часами, до тех пор, пока идол не насытится вдоволь. Этот момент определял верховный жрец по звуку, издаваемому жертвенным огнем. И не было в истории Карфагена случая, когда этот страшный