Шрифт:
Закладка:
В ресторан вошел Саша Лапин. Рослый, крупный, в «ловкой» тройке. С золотыми часами на цепочке. В руке – вишнёвая трость с янтарной львиной мордой.
За плечом его вырисовывался официант Тимоша. Данька подметил, что спесивый Пуринашвили, разглядев вошедшего, принялся глубоко кивать, ловя ответный взгляд.
Лапин неспешно огляделся. Тимоша подступил, припал к уху, кивая на «ментовский» столик. Лапа поколебался. Помахивая тростью, подошёл к столику Меншутина. Окатив ароматом добротного мужского одеколона «Кремль». Безразлично мазнул взглядом по его соседу. То ли не узнал, то ли не счёл нужным признать.
– Здорово, мент. Слышал, искал.
– Здорово, Лапа.
– Могу присесть?
– И присесть, и сесть. В зависимости от результатов.
Лапа достал крупный носовой платок, протёр сиденье.
– Никак пугать надумал?
– Чего мне тебя пугать? Посажу, так разом.
– Ой ли? Новой крови на мне нет. Во всяком случае, считанной.
Лапа приподнял графинчик, взболтнул:
– «Палёнка». Да и закусон, будто в прежние времена в сарае под «гнилуху» за девяносто две копейки, – он брезгливо поддел на вилку заветрившуюся докторскую колбасу.
Обидчивый Меншутин заиграл желваками.
Чокнулись. Выпили.
– Работать, наконец, устроился? – буркнул Меншутин.
– Да я и не переставал. Как и раньше, в ночную. Зарплата сдельная, – с нескрываемой издёвкой ответил Лапа.
– Меня Лапой кличут, – пояснил он – для Клыша. – Есть мало́й брат. Задорный пацан. Вот у него кличка – Лом. Мозгов не хватает, так норовит на силу взять.
Перевёл потяжелевший взгляд на Кибальчиша. – Но лом, если по делу, – ты, Боб. Прёшь танком. Ни вправо, ни влево! А жизнь меняется. Новых подходов требует. Я так, наоборот, нынче старорусским искусством проникся. Картины, иконы. Особый дух старины. Припадаю и – такая благостность делается.
– То-то по области церковные кражи пошли! – Меншутин ухмыльнулся.
– Странный у нас базар, – разочарованно протянул Лапа. – Бакланишь по городу невесть что. Или забыл, кому обязан? Если б я тот гоп-стоп на себя не взял, ныне не кумом бы восседал, а на зоне чалился.
– Ты меня на слабо́ не бери! – узкие губы Меншутина сошлись в скобку. – Гоп-стоп ты на себя взял, потому что по групповухе срок потянул бы вдвое! Да и вообще: с той поры рельсы наши далёко разошлись. Не до кумовства! И говорю напрямки: подловлю – сядешь!
– Не опасаешься мне такое? – полные, красиво очерченные губы Лапы побелели. – Я ведь памятливый.
– Чего мне тебя опасаться? – Меншутин пренебрежительно сцыкнул. – Под тобой кодла, а за мной – фронт! – он повел плечами. – И шпану вокруг тебя вскоре пересажаем. Того же твоего Ломика. Вырастил бандита подстать себе. В городе один хозяин должен быть!
– Ты?
– Не ты же.
Они сцепились взглядами.
Первым отвёл глаза Лапа. С той же блуждающей ухмылкой подлил себе водочки, пригубил.
– Был ты, Кибальчиш, упёртый. А ныне вовсе фишку не рюхаешь, – он посмоктал заветренный лимончик. – Времена-то как раз переменились. И тем, кто на новую дорогу ступил, всяческий профит. Ты вот мне гоп-стопы пацаньи поминаешь, а я в предпринимательство думаю двинуться. Агентство учредил по оказанию правовых услуг. Очень перспективное начинание. Многие из ваших – ментов, прокуроров – интересуются. – Он насмешливо пошелестел пальцами. – Так что как бы твой фронт ко мне в холуи не переметнулся!
Похлопал начальника угро по запястью.
– Пока не поздно, приходи, Боб. По старой памяти всё порешаем. А завоюешься на своем фронте – только и останется из мест, что на воротах. Шлагбаум поднимать.
– Задушу! – прорычал Меншутин. Опёрся на стол, напружинился. Клыш предостерегающе сжал ему под столом колено.
– Непросто это, – Лапа насмешливо похлопал себя по бычьей холке. Подозвал поджидающего в сторонке официанта. – Тимоша! Кабинет!
– Уже освободили!..
– Коньяк. Закусить чего-нибудь.
– Сделаем-с! Вчера икру, белужку завезли, – отводя вороватые глаза от начальника розыска, шёпотом зачастил официант.
– Пури! – Лапа чуть повысил голос. Оркестр предупредительно смолк. Пуринашвили подался вперёд – со вниманием.
– С этой минуты – играть моё любимое! – он подхватил трость. Поднялся. Тимоша забежал вперёд, сопровождая к кабинету.
Меншутин с пьяной тоской смотрел вслед бывшему дружку.
Цепко ухватил Клыша за запястье.
– Понял хоть, о чем этот трендел? Правовые услуги, как же! Колпаки крутит! – встретил непонимающий взгляд. Пояснил. – Напёрсточников крышует. Ныне и вовсе самое грибное время для него пришло. ИТД (лица, занимающиеся индивидуальной трудовой деятельностью), кооперативы попёрли. За них взялся. Ты вникни, паря! Если такие подгребут под себя кооперативы, так они такими и станут – бандитскими, – Боб зашептал, щедро брызгая слюной. – Ещё в прошлом годе по «малинам» от меня ныкался. А ныне поди ж каков гусак! На поверхность всплыл! И страха не видать. Стало быть, его самого какая-то накипь во власти уж крышует. Прежде-то, худо-бедно, но против криминала стояли единым фронтом: милиция, комитет, суды, исполкомы. Тёрки меж собой ведомственные, конечно… Типа кто круче. Не без того. Но против криминала – стена! Что мы, что Контора. А нынче оперативную комбинацию затеваешь, глядь: то тут утечка, то там протечка… Чуешь, к чему всё?
Клыш задумчиво, сквозь хмельную пелену, слушал Меншутина. Всё с бо́льшим вниманием. В сбивчивых, корявых меншутинских словах расслышал он ту же боль, что и недавно у дяди Славы Филатова.
Из подсобки, балансируя подносом, полным разносолов, с «Араратом» посередине, подскочил радостный Тимоша.
– Ну вот, нашлось, оказывается! Велели презент передать.
Меншутин посерел.
С силой долбанул ногой по подносу, с грохотом обрушив на пол аппетитные блюда. Звякнули осколки «Арарата».
– Пшёл, шестёрка! – рявкнул Кибальчиш. Ухватил перепуганного официанта за ворот, притянул. – Значит, для начальника угро у тебя рыбки не нашлось? Для барского стола придержал. А барином у тебя вор в законе. Надеешься, поскрёбыш, власть переменилась? Новому хозяину спешишь сапог лизнуть. Так кого-кого, а тебя, холуй, я ещё на зону умою.
– Господи! Борис Ермолаич!.. так за что ж? Душой, можно сказать…
Вывернувшись кое-как, Тимоша опустился на четвереньки и, укрывшись под столом, принялся собирать бой на поднос – с перекошенным от бешенства лицом.
– Пури! – срывающимся голосом выкрикнул Меншутин. Пуринашвили пригнулся. – А ну, рыжий пёс! Жги мою любимую. Победоносную!.. Из «Знатоков».
– Такие дела, Данька, – Кибальчиш скривился болезненно. – И выходит, если не мы, ментура, то кто грудью встанет?
Он поднялся: взмокший, раскрасневшийся. Пьяный. К всеобщему страху, вытащил пистолет, демонстративно хряпнул о стол.
– Если хоть одна падла!.. – предупредил он.
В гулком ресторане установилась тишина. Пуринашвили, сбледнев лицом, махнул оркестрантам. Заиграли вступление.
Меншутин вытянул руки по швам. Набрал воздуху.
– Если кто-то кое-где у нас порой честно жить не хочет! – принялся старательно выводить он – один в огромном, натужно притихшем зале.
Пел Боб душой. Старательно вытягивал верхние ноты. Но – что поделаешь? Не вокалист. Слабенький сипловатый голос сфальшивил раз. Другой.
Певец Меншутин, тянувший петушком, с руками по швам, сделался смешон. Чем дальше, тем больше.
