думал, что мы тебя прикроем? Согласимся с бессмысленным убийством, а, старый? Ан-нет, как видишь. Это называется, — он приблизился маской к его лицу вплотную, — читай по губам: «Смена поколений» — появляется больше людей, которые не успели стать дерьмом, знаешь ли.

— Повязло тебе, падла, что лицо твоё закрыто маскою… — прокряхтел избитый судья.

— Мне-то — да, мне «повязло». Тебе — нет, — раздался оглушительный хлопок — звук падающего на пол тела от удара. — Меня-то маска хоть от сотрясения спасла бы.

Наручники приятным звуком щёлкнули на судье, который в одночасье лишился своего статуса, а петля затянулась на его шее. Нет, на удивление Хантера, он не был повешен — парень в красном «загарпунил» его и медленно, но уверенно, повёл в даль.

— Говоришь, всё время кому-то крышка?

— Удивлён не меньше твоего. Впрочем… — пилигрим выглядел по-странному грустно. — Это, скорее, исключение из правил, чем рутина. Что ж, предлагаю направится в отель. Вернее, в отели.

* * *

— И куда, как ты думаешь, мог заселиться твой напарник? — голоса обоих стариков казались более хриплыми на ночном осеннем морозе. — В Кортез, номер шестьдесят четыре?

— Скорее уж четырнадцать-ноль-восемь, Дельфин. Если и выбираешь из плохого — бери самое худшее — запомнят, как героя, либо забудут, как неудачника.

— Много героев ты знаешь? — собеседник дёрнул головой, задрав её вверх.

— Лучше спроси, скольких неудачников я пытаюсь забыть.

Ночное небо целиком и полностью вступило в свои владения — тёмную землю освещали лишь одинокие масляные фонари на столбах и редкий электрический свет в окнах. Были и звёзды. Сотни, даже десятки тысяч ярких небесных тел витали где-то в космосе, тратя миллионы лет своего существования на то, чтобы их свет когда-то дошёл на неизвестную никому планету. Два друга шли по переулкам Нового мира, вороша своё забытое прошлое. Мощеная дорога, как оказалось, была лишь на главных улицах — тех, что вели к центральной площади или были главной дорогой кольца. Дальше же шла обычная земля, превратившаяся в зыбучую, немного влажную массу, посреди которой где-не-где да лежали доски. Мафусаил не упускал возможности упомянуть о том, что он забыл перенести выступление, всякий раз, когда мимо проходила какая-нибудь фигура, а наёмник лишь замечал то, что от редких полуживых силуэтов этого ночного города всё чаще и чаще несёт кустарной выпивкой.

— Скажи, — заговорил вдруг Хантер, в очередной раз сворачивая за угол, — о чем твои истории? Что такого можно рассказывать людям, чтобы они шли туда семьями?

— А ты по шляпе не догадался? — спросил человек из Строббери, поправив треуголку. — Пираты. Истории о жизни этих «славных ребят». Сейчас я на восьмидесятых годах семнадцатого столетия — золотой век. Рассказываю о том, как создавались острова-государства, как после рушились и уходили под власть других. Но позже, скорее всего, людям станет неинтересно — тема начнёт себя изживать. Ты же знаешь: возвышение-пик-спад.

— Судя из того, что туда берут детей, ты…

— Да-да-да, — перебил его друг, — я не рассказываю всё в тех деталях, о которых ты думаешь. Более того…

— Зачем же тогда вообще рассказываешь?

— Потому что это история. Всё равно. Неважно, как её преподносить. Важно то…

— Что есть хочется?

— Да, — приподняв голову, ответил тот. — По крайней мере, я не рискую своей шкурой без надобности, не лезу прямо в зараженные гнёзда, чтобы добыть образцы учёным или и вовсе части тел, не рыщу в заполненном стаей городе в поисках библиотеки ради одной книги, не вскрываю дома Старого, как ты его называешь, мира, в надежде откопать среди тон пыли клочок знаний — я не…

— Ты и не пилигрим вовсе, я помню, — отрезав, сказал Уильям.

— Не в том понятии, в каком обычно это понимают. Но если тебе удобно, то да — я не пилигрим. Больше похож на падальщика или стервятника — беру то, что доступно без риска.

— Не хотел тебя обидеть.

— Знаю, — они возобновили ход. — Но и ты знай: в отличии от тебя, я никогда не нуждаюсь. Знания — сила, и знания — выгода. В здешней, к примеру, библиотеке, куча разного хлама — от чьих-то мемуаров до разорванной азбуки — полезного там нет или кончилось. Люди изнывают от моральной жажды в этих круглых стенах, за этими потоками воды — им нужны знания. Но даже не в этом правда. Правда в том, что в самой правде они не нуждаются — никто не хочет слушать о «Новом» мире, и никто не хочет знать то, насколько всё плохо. Они с удовольствием послушают об эре Современности — две тысячи тридцатый, тридцать пятый — самое оно. Но за этой чертой, — рассказчик резким движением ладони обрезал невидимую ленту, — за две тысячи тридцать седьмым годом, ничего нет — не выделено у них место под то, что находится за этими стенам, но есть куча пустых надежд, которые нечем заполнить. Поэтому и идут, — два старика вышли на мощеную дорогу. — Идут не сами, а с детьми. Идут сытыми, идут голодными, жаждущими или пьяными в стельку — идут, потому что хотят послушать о временах, когда было лучше. Потому что любое время, в их понимании, до этой секунды было лучше. Или будет. Завтра, к примеру, тоже будет лучше. Будет, — театрально кивнул пилигрим. — Проблема в том, что они просыпаются на следующий день, смотрят в лучи рассвета и думают: «Сегодня».

— И никому не интересно то, что может быть, — рассуждал сам себе наёмник. — какие опасности ждут, если стены рухнут; какие угрозы извне есть, пока эти стены стоят; какие тени никогда не уйдут от берегов реки, и какая война, уверен, ведётся за власть в городе или штате. Поразительно. Невежество, в своей самой грубой форме… Я знал, что правда — это больно, но неужели… Скажи мне, как тот, кто общался с людьми всю жизнь: в чём смысл окружать себя иллюзией?

Они вышли на улицу с отелями — огромное количество неоновых или деревянных вывесок вещало одну и ту же тему: «Свободная койка». На некоторых вывесках даже светились названия отеля. Тепло-желтым, ярко-розовым, бледно-синим или ледяным белым горели разнообразные надписи, снятые так или иначе с домов Старого мира — та его часть, которую не хотят забывать жители. Самодельные неоновые вывески тоже имели