Шрифт:
Закладка:
Ольга уже на взводе. Ей хочется к нам, в зал прилета, и причем немедленно.
– Придется еще подождать, – извиняющимся жестом она показывает на часы после двадцатиминутного ожидания.
«Я стою у “Багажа нестандартного размера”», – пишет она на клочке клейкой бумаги и присобачивает его к стеклу. В ответ Йохан быстро царапает на автобусном билете: «Спокуха! Мы ждем под “Друзьями нестандартного размера”».
Выйдя наконец-то к нам, сестра моя обнимает меня и Йохана и ревет в голос. Дома в нашей квартире она плачет сладкими портвейновыми слезами и снова и снова перечеркивает имя Пьера в своей записной книжке, а Йохан все это время просто смотрит на нее.
Я же, никому об этом не говоря, чувствую облегчение оттого, что все эти испытания не выпали на долю моего сердца.
Когда Себастиан в отъезде, я сплю в его рубашке и беспокоюсь, не получая весточек от него. Сильные, хоть и не слишком, приступы паники овладевают мною, когда он уезжает на долгий срок, и в течение этих дней я лишена возможности прижаться к его груди.
Ольга извлекает из чемодана свои любимые пластинки, в отличие от многих других пассажиров, берущих с собой салфетки фирмы Kleenex. Ее музыкальные носовые платочки – Мария Каллас и Ицхак Перлман – идеальное средство, чтобы утишить отчаяние из-за того, что Вечная Любовь столь жестокая обманщица. Она стоит на подоконнике пятого этажа в одних трусах и швыряет ноты и бутылки в воды канала.
* * *
Весной того года мы с Себастианом заканчиваем Академию. Многие обратили внимание на североютландского скульптора и его грубые фигуры. Для меня же это время было каким-то странным. Чуть ли не пугающим. Чему я, собственно говоря, научилась, кроме того, что мое художественное видение ни в какие ворота не лезет и мне надобно стыдиться его? К этому я, по большому счету, и так уже была готова.
Когда-то я мечтала лишь о том, чтобы меня приняли в Академию и я могла писать в легендарных ателье Шарлоттенборга в халатике и с колонковой кистью в руке. Теперь же, покидая его, я ощущаю лишь облегчение. Не этим людям определять, правилен ли мой взгляд на цвет и краски.
А лучшие воспоминания об этих годах – что Себастиан тогда оказался в зале скульптуры. И увидел меня.
Мы решаем отправиться на папин остров и провести там все лето. На сей раз мы едем небольшой компанией. Ольга, в результате дьявольских трюков Пьера с линзами, все еще представляет собой свою же миниатюрную копию. Ей просто необходимы лундеманновские овцы, теплые папины скалы и погружение в великую купель Господа. Йохан берет с собой Вибеке, чтобы она побыла вдали от дома и отдохнула от родителей. Мы даже Мясникову Лили приглашали, но она взяла интеррейловский билет на поезд в Грецию, где собирается купаться нагишом. Мать же моя где-то на полпути между Нью-Йорком и Сан-Франциско. В надежде, что в этом свободном полете боль от ухода Филиппы покинет ее.
На пристани папа встречает почтовый катер вместе со Свеном и Лиль. Мой отец отпустил щетинистую седоватую бороду. Она старит его лет на десять, но в то же время кажется, будто нынче он обрел свое настоящее лицо. В этом и заключены все папины интенции, интенции мирного и спокойного островитянина с морщинами, напоминающими трещины в скалах.
Папа долго держит меня и Ольгу в объятиях, крепко прижимает нас к себе и не хочет отпускать. Он стал как-то странно кашлять и дышит небольшими короткими глотками, словно через соломинку. Внезапно меня охватывает страшная мысль, что он больше никогда не вернется в Данию. Этот великий наставник голубей.
Жаворонок, однако, приземляется, горчично-желтые поля лежат покуда хватает глаз, а голуби моего отца принесли потомство, заботиться о котором он поручает Вибеке. Свет падает в воду и ослепляет нас. У пристани раскачиваются лодки и катера. Позднее Свен выходит в море ставить сети.
Не исключено, что помогли Ольге в то лето унаследованные мною от Филиппы мощные увеличительные стекла. В уничижительной оптике Пьера в ней все еще лишь один и семь десятых сантиметра росту. И папа вынужден положить сестру мою в карман и тем утолить ее любовные печали.
Йохан ходит с нею по острову прогулочным шагом или рыбачит вместе со Свеном, а Лиль с Вибеке тем временем ловят сетью крабов. Среди прибитого к берегу леса Себастиан обнаруживает несколько крупных стволов, из которых теперь вырезает фигуры. Он полностью пропал в своих новых тотемных животных и примитивных лицах, появляющихся на свет из дерева.
Сама же я начала новую серию картин. Как всегда, я пишу портреты Себастиана, но еще и делаю на скорую руку цветные наброски доверху наполненных свежевыловленной треской рыбацких лодок и катеров, что причаливают к берегу каждое утро. Роскошный шведский стол из рыбы с глазами, плавниками и отбивающими о палубу четкий ритм хвостами. Мотив, поющий в светло-голубом, как аквамарин, и холодном кобальтовом, с маленькими бело-желтыми жемчужинками вдоль плавников. Йохан одобрительно кивает, а любопытная Вибеке пробует на вкус краски на моем мольберте, слизывая их с указательного пальца. И вскоре очки у нее становятся вишневого цвета.
Это лето, с точки зрения живописи, одно из самых моих удачных. Я свободна от удушающих любой эмоциональный и профессиональный порыв объятий оценок и суждений академических знатоков и варьирую краски и цвет по своему усмотрению. Работаю быстро и уверенно. Ставлю на карту все, что имею за душой, не боясь испортить сделанное одним неверным движением. Вот она, тайна, скрывающаяся за любой хорошей живописной работой.
Я мечтаю о больших полотнах и участии в выставках по возвращении в Копенгаген. Папа посматривает на мои наброски и кивает. Себастиан тоже подходит и обнимает меня за талию.
– Как думаешь, смогу я претендовать на персональную выставку? – спрашиваю я и прижимаюсь к нему.
– Конечно, сможешь. Ты конкретно сильный мастер.
– Слушай, а сколько мне просить за мои работы? Это сложный вопрос. Вот, к примеру, за эту, – говорю я и указываю на картину с попавшими в шторм двумя бирюзового цвета
