Себастиан с удивлением глядит на меня:

– Так сколько мне взять за нее? – повторяю я.

– Ты можешь взять аспирин, утро, полдень и вечер, – хохочет он. За это я тоже люблю моего ютландского Медведя, за то, что он знает Сторма П[125].

И все-таки беспокойство проникает мне в душу. Никак, ну просто никак не могу я перестать всю дорогу спрашивать, что мне делать. А Себастиан ненавидит сомнения.

Я никого в это не посвящаю, но тем летом мне здорово помогает то, что Ольга резко снизила свою активность. Так что я могу сосредоточиться на своем и не думать о ее эквилибристических номерах. Не надо сидеть на трапеции и поддерживать сестру мою наверху, когда она нюни распускает. Ольга бродит по острову вместе с лундеманновскими овцами, которые все так же толпятся вокруг нее и блеют от восхищения.

Вечером нам подают на ужин свежевыловленную Свеном форель, которую Лиль поджарила на гриле. Потом мы располагаемся за садовым столиком, откуда открывается вид на море и скалы. Вибеке сидит на коленях у Йохана, а Себастиан обнимает меня за плечи. За беседой мы опустошаем энное количество бутылок вина, после чего Ольга начинает напевать.

Но, несмотря на эту гармонию, у меня внезапно появляется ощущение, что именно сейчас мне жутко не хватает матери моей и Филиппы. Моей вечно пахнущей летом матери и моей старшей сестры, могила которой на здешнем кладбище утопает в цветах. Тех, что посадил для нее мой отец.

Бывает, ночью мы сидим в теплом молчании и прислушиваемся к звукам острова. Звукам волн, листвы в березняке и хлопанья голубиных крыльев в воздухе. И только когда августовское небо начинает светить мягкими темными тонами, мы покидаем остров. И только тогда Ольга заново принимает крещение и забывает об уменьшительных линзах оператора. И возвращается к своим изначальным размерам – один к одному.

* * *

Сестра моя достаточно нахлебалась. Слишком уж много воздыхателей бесследно исчезли из ее жизни, не попрощавшись, да даже слова не сказав. «Я завтра позвоню», – так говорят они, и больше от них ни слуху ни духу. Неужели нельзя хотя бы дверь поплотнее закрыть?! А то сквозит.

Вернувшись в Копенгаген, она решает обратиться к психотерапевту, чтобы рассчитаться с прошлым. Репетиции «Травиаты» в Париже начинаются только в конце ноября.

Адриан Хольст умен и заботлив. Он учит сестру мою различать слова и дела.

– Обращай внимание на то, что мужчины делают, а не на то, что они говорят, – наставляет ее он.

И уже после пары сеансов Ольга чувствует, что преисполняется новых сил. А еще что ей следует открыть карты. Может, что-то особенное происходит в кабинете психотерапевта?

В самом начале Адриан объясняет, что это классическая реакция: пациент влюбляется в своего врача. Однако после еще пары консультаций он вынужден признать, что права она. Ольгино существо тоже поразило его до глубины души.

– С тобой я хотел бы провести остаток своей жизни, – шепчет он. – Вот только развестись мне надо, и тогда мы будем вместе.

Хотя каждый сеанс и стоит целое состояние, томимая любовной тоской сестра моя посещает Адриана несколько раз в неделю в ожидании, что он все-таки разъедется с женой. Она обожает этого чувака. Даже перед его бордовыми замшевыми туфлями, вечно припаркованными у двери в кабинет, устоять невозможно.

– Он невероятно трепетно относится к своему браку, – поясняет ситуацию Ольга.

Это так красиво вписывается в Песнь песней и все Ольгины представления о мужской любви. Пусть даже речь идет о любви к другой женщине.

– Он называет свою жену «моя супруга Лоне». Вот это слово «супруга» говорит о том, с каким уважением он к ней относится.

– А может, это просто потому, что «моя жена Лоне» звучит по-дурацки? Ты об этом не задумывалась?

Когда она тупит, у меня сразу возникает желание двинуть ей как следует под дых.

Зеленые Ольгины глаза, однако, сверкают, точно северное сияние под кайфом.

– Да ты в этом деле ни хрена не смыслишь.

Она уже готова дать мне пощечину, но вместо этого дважды хлопает дверью и стремглав летит вниз по лестнице.

И наконец случается невероятное. За неделю до возвращения сестры моей в Париж.

– Адриан разводится!

Она не без злорадства смотрит мне в глаза.

– Моя старая подруга по консерватории сообщила эту новость. Та, арфистка, которая его рекомендовала.

– Ага, опять она, – говорю я, чуть помедлив.

– Ну и что? Он не звонил, Адриан?

– Нет, пока не звонил. Наверное, подождет пару дней, а потом свяжется со мной. Из уважения к жене. Он человек благородных манер! – возражает Ольга.

Но если чего и следует занять сестре моей, так это терпения. В тот же день она звонит секретарше Адриана и записывается на срочный прием.

Она едет через весь Копенгаген, изо всех сил нажимая на педали велосипеда и дрожа всем телом под жутким ливнем.

Адриан Хольст открывает дверь в кабинет, светясь, точно букет желтых нарциссов.

– Ты разводишься? – спрашивает она задыхающимся голосом.

– Да, – улыбается он и принимает ее промокший плащ, – я встретил одну женщину в Биркерёде, и мы решили жить вместе.

Он говорит спокойным теплым голосом, но ничего при этом не объясняет.

Заикаясь, но сдерживая рыдания, Ольга посылает его куда подальше и выскакивает из кабинета. Она успевает подхватить свой русалочий хвост и нетвердой походкой выйти в ливень, и только тогда слезы начинают потоком литься на брусчатку. Ниже падать ей уже некуда. Но Хольст прав в одном. «Обращай внимание на дела, а не на слова».

На следующий день Ольга, что твой Шива, возвращается и пробирается в подъезд, когда на улицу выходит кто-то из жильцов. Она садится на корточки у двери в кабинет психотерапевта и мочится в бордовые замшевые туфли Адриана.

Свадебные картины

В центре копенгагенского магазина «Лавка художников» между французским бирюзовым и марсово-красным на коленях стоит Себастиан. Он только что предложил мне руку и сердце, и в груди у меня зазвучал органный концерт. Теневой боксер и Сюрреалист с изумлением глазеют на происходящее, но я не стыжусь своих слез. Это слезы радости, ведь Себастиан выбрал меня!

«Как ты красива, моя Медвежечка! Даже реки не могут смыть мою любовь…»

Время чудес не прошло.

Какое-то время я держу сватовство Себастиана при себе. Потому что хочу без помех слушать орга́н и пробовать счастье на вкус, и еще потому что Ольга в этот момент закрылась от всех в угольном подвале.

И вот как-то утром я в одиночестве заглядываю