я остановлюсь.

Я толкнул ее, совершенно голую, к окну, выходящему в сад, прижав грудью и киской к стеклу, затем спустил брюки и вытащил член. Она захныкала, двигая задом ближе ко мне, выгибая спину, умоляя. Она была так сильно возбуждена, что от влаги ее бедра липли друг к другу. Я заставил ее расставить ноги и так грубо смял ягодицы, что на них остались розовые отметины. Я смотрел сверху вниз на ангельское лицо своей жены, стоя позади нее, когда реальность происходящего вонзила в нее свои когти.

Она была прижата к окну с видом на мой двор, но еще и на чей-то частный сад. Стояла в чем мать родила, и сейчас ее трахнут так жестко, что женщины в соседних кварталах испытают оргазм вместе с ней. Персефона громко сглотнула, но не остановила меня, когда я наклонился, поднял ее влажные трусики, скатал их в шарик и засунул ей в рот.

Цветочница подавилась своим практичным хлопковым бельем, и у нее заслезились глаза. Я замер, ожидая, когда она поднимет кулак и постучит. Почувствовав, что я прощупываю почву, она прижала ладони к стеклу и кивнула в ответ.

Давай же.

Я ворвался в нее одним толчком.

Она закричала, но трусики заглушили ее стон. Мой сосед вышел во внутренний дворик с бутылкой пива в руке, одетый в майку-алкоголичку и брюки, как я и предполагал. Каждый вечер ровно в десять Арми Гузман, банкир из «Уэллс Фарго», выходил полить кусты роз.

Персефона округлила глаза, когда я начал двигаться в ней. Сосед смотрел куда-то прямо перед нами, и ему было прекрасно видно, как ее трахают у окна.

Она всхлипнула, когда я ворвался в нее снова, отвесив шлепок по заднице, от которого остался отпечаток.

– Постучи два раза. – Я впился зубами в ее шею, напоминая о том, что она могла отказаться. Но то, как она отвечала на мои толчки, выгибая спину, подсказало мне, что она вовсе не была маленьким невинным созданием, каким я ее представлял.

Я хотел, чтобы она сказала, что это слишком. Слишком быстро. Слишком извращенно. Доказала мне, что мы не подходим друг другу во всех тех отношениях, в которых, как мне казалось, мы подходили. Если бы она оказалась холодной и нечувствительной, то уйти от нее, как только она забеременеет, было бы легко.

Ладно. Не легко. Посильно.

Персефона помотала головой, двигаясь мне навстречу, схватила мою руку у себя за спиной и снова положила ее на свою ягодицу.

Я отвесил шлепок еще раз.

И еще.

И еще.

И еще.

Она обернулась посмотреть на меня полуприкрытыми глазами, опьяненная тем, что мы с ней вытворяли. Но что еще хуже, каждый раз, когда я врывался в нее, то чувствовал, как оставлял маленькую частицу себя, которую был не готов отпустить.

Осколок самоконтроля.

Я схватил ее за подбородок и повернул лицом к соседскому двору.

– Поиграй перед ним со своими сиськами, – велел я. – Вознагради его.

Я пытался довести ее до предела в надежде, что она стукнет дважды, развернется кругом, согласится на ЭКО и оставит меня нахрен в покое.

Она сделала, как я велел: стала играть с грудью перед ним, пощипывая, оттягивая, лаская округлость тяжелых грудей. Сосед средних лет оторвал взгляд от роз и замер, повернув лицо к моему окну.

Персефона Пенроуз была хорошей.

Правильной.

Милой.

… и такой же развратной, как и я.

Оттого она становилась очень мощным наркотиком.

– Вот так, – прорычал я ей на ухо, двигаясь все сильнее, и каждый сантиметр ее кожи покрылся мурашками. – Раздвинь бедра, размажь свои соки по стеклу и покажи своему новому соседу, что с тобой делает твой муж, моя сладкая, красивая шлюшка.

Конечно, она отступит.

Она не может…

Не станет…

Она сделала это.

Послушно раздвинула бедра и стала ласкать себя, пока я врывался в нее сзади.

Мужчина смотрел все так же пристально, но выражение его лица оставалось бесстрастным, пока моя жена терлась киской о стекло, а я трахал ее сзади. От трения по клитору ее тело сотрясала неистовая дрожь. Ее внутренние мышцы сжали меня, и я понял, что она близка к оргазму. Я нагнул ее, что позволило мне войти глубже. Затем схватил ее за ягодицы и принялся безжалостно трахать. Она водила ладонями по стеклу, оставляя потные отпечатки.

Мы оба были совсем мокрые. Я посмотрел на ее трясущуюся, покрытую синяками задницу и испытал отвращение от того, как сильно мне нравился ее вид.

Мне претило, какую власть она имела надо мной. Она никогда не узнает, как сильно я жаждал ее. Считал ее несравнимо лучше всех остальных.

Как чувствовал, будто ее великолепные светлые волосы обвивались вокруг моих ног и запястий, словно существо из греческих мифов, приковывая нас друг к другу.

Она выплюнула трусики.

– Ах черт, я кончаю!

Ее ноги задрожали, и она упала на четвереньки прямо на ковер, уставшая и основательно оттраханная.

Я опустил руку вниз ее живота и стал массировать клитор, чтобы заставить ее кончить второй раз. Не прекращая врываться в нее, я гнался за собственным оргазмом.

Через минуту яйца напряглись, и я, ощутив эйфорическую разрядку от грубого секса, кончил в нее, как раз когда она второй раз достигла пика удовольствия.

Закончив, я сразу вышел из нее и вытер еще не опавший член о ее ягодицы. Встал, слегка ошалев от оргазма, и принялся быстро одеваться, стараясь взять себя в руки.

– Боже. Не могу поверить, что он нас видел. – Персефона повалилась на ковер, уткнувшись в него лицом, а ее задница, покрытая красными и розовыми пятнами, оказалась прямо у меня на виду. – Я никогда не выйду из этого дома.

– Выйдешь и очень скоро, – съязвил я.

Я еще не закончил выставлять ее напоказ, как трофей.

– Я сгораю от стыда.

– Не стоит.

– Почему же? – простонала она, уткнувшись в ковер. Наверное, сейчас неподходящее время сообщать ей о том, что он стоит больше, чем вся квартира-студия ее сестры, и просить не пачкать его.

– Окно затонировано с внешней стороны, – сухо бросил я, застегивая ширинку и чертовски надеясь, что она сегодня забеременеет.

Это не только поможет мне избавиться от навязчивого влечения к ней, но к тому же в корне пресечет любую потенциальную драму с бывшим мужем. А с ней мне искренне не хотелось иметь дела. Не завидую этому ублюдку, если он вдруг вернется, чтобы забрать то, что теперь принадлежит мне. Я никогда не был настроен делиться.

Персефона резко обернулась, ее глаза вспыхнули.

– Ты шутишь?

– У меня нет чувства