и остался калекой. Дюк за это предал Фриденсрайха забвению, и тот не выходил из своего замка шестнадцать лет. А сына воспитал дюк как своего родного. Когда сын вырос, ему открылась тайна его рождения, и он отправился на поиски своего всеми забытого отца, в порыве отчаяния случайно оседлав лошадь своего сводного брата, Василису. Дюк поскакал за ним… Но я не знаю, какой там основополагающий сюжет. Это все у меня пока никак не увязывается.

– Лошадь звали Василисой? – спросил Тенгиз невпопад. – Как твою знакомую лошадь-одесситку?

Как он запомнил?! Я ему об этом рассказывала целых сто лет назад, в мой первый день в Деревне.

Он сделал глоток остывшего кофе.

– Все что угодно, говоришь, в Асседо может произойти? Там воскресают погибшие лошади?

Я кивнула.

Тенгиз молчал и странно на меня глядел.

– Я подарю твоей дочке память, – выпалила я.

Вдруг что-то поменялось в кабинете вожатых, воздух стал плотным и задрожал. И как будто стены маленького помещения, увешанные объявлениями, расписаниями, рекламами пиццерий и фалафельных, нашими фотографиями и поздравительными открытками, разъехались в разные стороны, облупились, обнажили голую кладку, превращая кабинет в мастерскую, наполненную ретортами, колбами и перегонными кубами, над которыми клубились горячие пары.

Напротив сидел человек, чей возраст измерялся не годами, а столетиями.

– Зита, – сказал человек, и черные, как самая мрачная ночь на свете, глаза тускло замерцали. – Ее имя Зита.

– Я знаю, – пробормотала я.

– Асседо благословенно, – сказал человек. – Я приду к финалу.

– Что? – пробормотала я. – Куда ты придешь?

– Черноморские старухи из уст в уста передают легенду о семи жертвах, которые необходимо принести желающему не просто попасть в Асседо, но и провести туда других. Это страшно и не всем по силам, и ты бойся, но из тебя получится хороший проводник.

Закрыл мрачные глаза и исчез. Передо мной снова сидел мой мадрих.

– Вот тебе… Как ты сказала? Основополагающий сюжет? Бери и пользуйся. Семь страшных жертв ради исполнения какого-нибудь желания. Классика. Пусть твои герои не просто так болтаются по Асседо, а, например… вызывают мага, который поможет им исполнить самое заветное желание. У них же должна быть сверхзадача.

Стены тоже вернулись на свои места. С одной из них на меня взирала я сама в идиотской розовой кепке, которую меня заставили надеть, потому что на экскурсии без кепок ходить нельзя, потому что может хватить солнечный удар и обезвоживание, и еще надо пить многоводы, литра два как минимум. Я была заснята в обнимку с Аленой на фоне Стены Плача. То есть не совсем в обнимку – Алена меня обнимала, а я вытянулась солдатиком.

Фотография была сделана во время экскурсии по Иерусалиму, самой первой. Около двух месяцев назад, или трех, я не помнила точно. Неужели прошло три месяца с тех пор, как я здесь очутилась? Мне казалось, что от силы пять дней. Максимум – шесть. Или сорок лет. Время в Израиле какое-то очень размытое.

На ту экскурсию Тенгиз с нами не поехал.

– Зита, – повторила я. – Красивое имя.

– Когда мы собирались уезжать, – сказал Тенгиз, – в Союзе как раз вышел в прокат индийский фильм про Зиту и Гиту. Он был бешено популярен. Моя жена была от него без ума. Ты его смотрела когда-нибудь?

– Нет, – призналась я.

– Посмотри при случае. Он забавнее твоих гардемаринов.

Я не стала спорить. Я понимала. Я бы тоже с радостью назвала своего сына Сашкой или, на худой конец, Алешкой. Впрочем, Атосом бы не назвала. И Морисом тоже нет.

– Иди гуляй, – сказал Тенгиз и отобрал у меня стакан. Только жижа на дне осталась.

Из летописи Асседо

Глава XX. Легенда о маге

Легенда о маге

Беседка, увитая плющом, пряталась в кустах шиповника. Фриденсрайх фон Таузендвассер сидел за столиком в кресле о четырех колесах. Теребил развязанные под горлом тесемки белой батистовой камизы, подперев голову другой рукой. Черные локоны, слегка тронутые лунным следом, падали на белую бумагу. Горели свечи на столе. Бутылка киршвассера стояла рядом с подсвечником, чернильница и гусиные перья в подставке, пузырек с изумрудной жидкостью.

Удивительной красоты человек открылся взору Зиты, пленник собственной слабости и собственной силы. Пламя свечей подчеркивало его дерзкую безупречность. Но красота его была усмешкой. Горькой иронией Всевышнего. Она предопределила его судьбу задолго до того, как он был способен осознать, как использовать этот злой дар. Людям кажется, что наружность – печать Господня, признак высшей благосклонности. Красивые люди, обласканные вниманием, восхищением и щедрой любовью, ни в чем не знают преград и до смертного одра не верят в свою финальность. Им кажется, что Всевышний бережет их для некой высшей цели.

– Кто вы? – спросила на всякий случай, не ожидая услышать ответа.

– Фрид, – усмехнулся человек, не ведающий ни мира, ни покоя.

– Те, кто дали вам такое имя, не знали вас совсем.

– Вы правы, – снова согласился Фриденсрайх. – В наши тревожные времена родители часто умирают задолго до того, как успевают узнать своих детей.

– Вам повезло, – сказала Зита. – Вы еще успеете узнать собственного сына. Пусть же Отец Небесный однажды впишет вас в Книгу Судеб именно под этим именем: Фрид.

Фрид ничего не сказал.

– Почему ни разу за все эти шестнадцать лет вы не призвали дюка, вашего друга и соратника? – задала Зита еще один вопрос. – Почему не желали встретиться с собственным сыном?

– Я горд и упрям. Мне не нужны милости. Я ждал, пока дюк не изменит своего решения. Я проверял, кто из нас сильнее. Как видите, я опять победил.

– Что же вы делали в течение шестнадцати лет?

– Ждал, – ответил Фрид.

– Вы лжете. Самому себе.

– Войны внутренние заменили мне внешние битвы. Я боролся с самим с собой, сроком, со своей предавшей меня душой и со своим бесполезным телом. – И это было больше похоже на правду.

– Нет, не то, – все же возразила Зита. – Душа не может предать человека. Раз вы решили лишить себя жизни, значит, на то у вас были причины. Иногда следует уничтожить себя, чтобы воскреснуть. Душа это знает. Слава богу, что вы остались живы. Что вы делали в течение шестнадцати лет?

– Я прятался от мира. От глаз людских. Я стыдился себя. Было время, когда я и представить себе не мог, что Фрид Красавец, о силе и отваге которого слагали баллады, покажется в таком плачевном виде всему Асседо и окрестностям. Мне не хотелось быть посмешищем.

– А сейчас?

– Сейчас мне все равно. Я давно понял, что люди не способны разглядеть то, что спрятано за их собственным воображением.