Я страшно боялась, что он спросит, откуда я знаю, но он не спросил.

– Логично, – согласилась я. – Я никому не скажу.

– Можешь говорить, если хочешь. Это не тайна. Это просто чрезвычайно печальный факт.

– Хочешь рассказать о ней? – осторожно спросила я.

– И да и нет, – ответил Тенгиз.

– Ты поэтому стал вожатым? Из-за исправления?

– Мне хочется так думать, – ответил Тенгиз. – У меня вообще-то совсем другое образование: по профессии я инженер-теплотехник. Сема меня взял в Деревню по старому знакомству. Мы в Союзе вместе в армии служили, в войсках связи в Улан-Удэ. Потом оба репатриировались в семьдесят третьем: мы из Батуми, а он – из Кишинева.

Это “мы” врезалось мне в слух больше всего остального, что он сказал. Потом я стала подсчитывать в уме теоретический возраст Тенгиза, принимая во внимание все известные мне числа и даты.

– У нас с женой долго не было детей. В Израиле с этим проще. Медицина у нас хорошая, лучшая в мире.

Я не знала, что сказать. Я подумала: “Кошмар какой”.

– Так и есть, – грустно улыбнулся Тенгиз, – кошмар.

– Ты не хотел родить еще одного ребенка? – спросила я и тут вспомнила про вернувшуюся в Батуми жену. Наверное, ей уже было поздно рожать новых детей.

– Нет, – сказал Тенгиз. – Видимо, время было неподходящее. Как говорит наша Маша, непроработанная травма мешает двигаться дальше. Сперва ее нужно проработать. Но кто знает, я же еще не умер. Может быть, когда-нибудь. Мне еще и пятидесяти нет.

“Наша Маша” – это мне понравилось. А потом я услышала про пятьдесят лет. Моему папе было сорок пять, а он выглядел как папа Тенгиза. Ну, может быть, как старший брат. Сильно старший. Лет на десять. Ладно, на семь. Должно быть, в Израиле воздух консервирует людей и они не стареют. Или, когда тебе пятнадцать, все, кто старше двадцати, сливаются в одно неопределенное “взрослые”, а их различия в возрасте не поддаются категоризации. Мир делится всего на две категории: “мы” и “они”.

– Ты ужасно откровенный, просто вообще.

– Ну да, – вздохнул Тенгиз. И спросил, с опаской меня оглядывая: – Может, зря?

– Нет! – Теперь я была в этом уверена. – Не зря! Почему зря?

Тенгиз не ответил, но я понимала почему: потому что он боялся, что мои неокрепшие мозги не способны справиться с такой информацией, а еще он боялся, что теперь я перестану видеть в нем вожатого и буду видеть человека. И во Фридмане тоже, и перестану и его бояться. И вообще во всех взрослых стану видеть просто людей.

Но я и так всегда видела в них людей. Неужели ему это не было ясно? Я даже в памятниках видела людей.

“Скажи и ты ему что-нибудь откровенное, – горячо зашептал мне прямо в ухо Фриденсрайх фон Таузендвассер, – доверие в обмен на доверие”.

“Колись, Комильфо, – приказал дюк, – Дьявол и сто преисподних, действуй!”

– Я не понимаю, зачем я приехала в этот Израиль, – сказала я. – Какого рожна мне дома не хватало? Почему мои родители меня отпустили?

– Ты повзрослела, и пришла пора выбирать свой путь. Твои родители наверняка это понимали. Может быть, даже лучше, чем ты сама.

“Кривишь душой”, – пропел Фриденсрайх.

“Правду говори”, – потребовал дюк.

– Я боюсь, – сказала я.

– Чего боишься? – спросил Тенгиз.

– Сказать правду.

– Я не боюсь, а ты боишься? – удивился он. – Не верю.

Воцарилось короткое молчание, а потом Тенгиз сказал:

– Неужели ты боишься меня? – и на его лице нарисовалась досада.

Почему он опять не понял? Не его я боялась, а за него. И заповеди нарушать не хотела, и клятвы. И почему я должна понимать его без слов, а он меня без них понять не может?

“Всего лишь слова, – гаркнул дюк. – Диск земной от слов не пошатнется”.

“Очевидно, что этот господин и так все знает, – улыбнулся Фриденсрайх фон Таузендвассер, накручивая на палец длинный черный локон, – слова нужны тебе, а не ему. Прочнее такелажа бригантины слова людей сплетают. Веревочных дел мастер… ”

– Аннабелла… то есть Влада… У нее есть бритва, которой она себе режет вены. То есть не вены, а кожу, и иногда угрожает покончить жизнь самоубийством. А Арт, козел, ее вечно доводит до этого состояния, в котором ей хочется себя калечить. Они… ну, короче…. это самое…

– Занимаются сексом, – подсказал Тенгиз.

– Да, но она этого не хочет, а он ее заставляет. Она соглашается, потому что боится, что он ее бросит. Она такая красивая, а думает, что никому не нужна. Я не знаю точно, что с ней там сделали в ее прошлом, но, по-моему, ее обесчестили.

– Обесчестили?! – Вероятно, Тенгиз не ожидал такого старомодного слова.

– Ну… Растлили. Как Лолиту в “Лолите”. Как Лару в “Докторе Живаго”.

Тенгиз пробормотал нечто нечленораздельное на грузинском и поскреб лысину.

– У Маши, наверно, мало свободных часов, но вы можете отдать Владе мое время, ей нужна помощь намного больше, чем мне. Со мной все в порядке, честное слово.

Тенгиз положил руки на стол, подался вперед и снова стал взрослым неопределенного возраста.

– Не бойся, я тебя не выдам. Спасибо, что ты мне об этом рассказала. Это не стукачество, а спасение жизни. Я только очень тебя прошу: если в следующий раз ты обнаружишь Владу за этим занятием, не ломай окна, а сразу позови меня. И за меня не бойся, я – калач тертый.

– Хорошо, – сказала я.

– На этом расстанемся?

Мне очень не хотелось с ним расставаться.

Я глотнула еще кофе, и привкус кардамона унес меня в Сарагосу, в которой я никогда не бывала.

Мне захотелось рассказать ему еще что-нибудь откровенное. О себе.

– Я… пишу книгу.

Тенгиз приподнял брови, а у меня заколотилось сердце. Он спросил:

– О чем?

Мне вдруг стало мучительно неловко, как будто я призналась в очередном смертном грехе.

– Я все время пишу, даже на уроках. Милена меня за это ругала.

– О чем? – повторил Тенгиз свой вопрос.

Стоит выпустить наружу то, что внутри кажется настолько значительным, как появляется страх, что снаружи это важное испортят небрежностью, запятнают и осмеют. Я обыскала Тенгиза взглядом на предмет презрительности, но ничего не нашла.

– О благословенном морском крае под названием Асседо. Там может произойти все что угодно. Асседо правит справедливый и грозный дюк. У дюка есть вассал, маркграф Фриденсрайх фон Таузендвассер. Они были лучшими друзьями с детства, но страшно поссорились в молодости. Жена Фриденсрайха умерла при родах, а он из-за этого выбросился из окна