противоборстве: «Первая та, что жизнь несказанно прекрасна, а другая – что жизнь мыслима лишь для сумасшедших» (М. IV. 371). Но ни одна из этих правд не может быть окончательной. Высшая правда где-то вне их, «а какая она – про то знает тот последний Хозяин, к которому уже скоро должен возвратиться и Чанг» (М. IV. 385).

Свои поиски этой неведомой третьей правды Бунин пробует выразить в эти годы то в библейских терминах («Копье Господне», «Смерть пророка»), то в терминах буддизма («Братья»), то в терминах «таоизма» («Сны Чанга»), но всё это – лишь «одежды», которые Бунин примеривает. Бунин не был буддистом, да и Бог Библии – не вполне его Бог, за всем этим кроется в глубине глубокое сомнение, отчаяние, невозможность найти выход из противоречий и один универсальный ответ.

В рассказе о смерти пророка Моисея («Смерть пророка»), обессиленного безнадежной борьбой со смертью и ищущего примирения с нею, Бунин, как кажется, склоняется к доводам, напоминающим знаменитое «пари Паскаля»: «Не лучше ли иначе думать? <…> Говоря со страхом о могиле, не говорим ли мы словами древних, знавших тело и не знавших Бога и бессмертия душ? Страшно величие дел Божьих. Не принимаем ли мы этот страх за страх смерти? Чаще говорите себе: час ее не так страшен, как мы думаем. Иначе не мог бы существовать ни мир, ни человек» (Пг. IV. 146–147). Но такой рациональный довод, что «лучше думать» именно так, не убеждает самого Бунина. Одного «лучше» не достаточно там, где ищут не «лучше», а истины.

В рассказе «Братья», написанном в 1914 году, то есть три года спустя после путешествия на Цейлон, Бунин впервые обращается к пленявшему его буддийскому учению об «освобождении» (позже он будет возвращаться к нему не раз – в рассказе «Цикады», в книге «Освобождение Толстого» и т. д.), учению о том, что наша земная жизнь – лишь иллюзия и обман, и освобождение от страданий в том, чтобы «проснуться от жизни», освободиться от преходящей формы личности и вернуться ко Всеединому. Здесь снова, как раньше в «Астме», отчетливо проходит мотив жестокости жизни и ее «естественных законов», жестокости мира, «где каждый либо убийца, либо убиваемый» (Пг. VI. 201), мира, где «от века победитель крепкой пятой стоит на горле побежденного!» (Пг. VI. 213). «Всё в лесах пело и славило бога жизни-смерти Мару, бога «жажды существования», всё гонялось друг за другом, радовалось краткой радостью, истребляя друг друга» (Пг. VI. 200). Эта жестокость жизни у Бунина связывается, как это ни странно, с «живой жизнью». Бездумная радость бытия равнодушна к чужой смерти и к чужому страданию, она, как всякая животно-вегетативная жизнь, эгоистична и беспечно аморальна.

Для жизни жизнь! Вон темные буруны

У сизых каменистых берегов.

Вон красный киль давно разбитой шхуны…

Но кто жалеет мертвых рыбаков?

В сыром песке на солнце сохнут кости <…>

И блеск костей лишь радует глаза <…>

– читаем мы в стихотворении «С корабля».

Рассказ «Братья» состоит из двух частей, двух параллельных и разнородных блоков – истории юного цейлонского рикши, кончающего с собой после измены возлюбленной, и повествования англичанина, случайного клиента этого рикши, о собственной жизни. Однако неверно видеть в этих двух блоках взаимодополняющие друг друга части, где первая часть – показ, а вторая – рассказ, первая – иллюстрация, вторая – пояснение к ней. Эти части, напротив, контрастны, и вторая является антиномичной противоположностью первой. Рикша страдает от жгучей неудовлетворенности желания, настолько сильного, что освободиться от него он может лишь освободившись от жизни. Англичанин же тяготится пресыщенностью и отсутствием желаний, он начинает тосковать об утрате желаний и чувства «живой жизни» лишь здесь на Цейлоне, где роскошь природы дает почувствовать мистерию мира и где люди «еще живут младенчески-непосредственной жизнью, всем существом своим ощущая и бытие, и смерть, и божественное величие вселенной» (Пг. VI. 220). (Подобное же пробуждение чувства жизни Бунин намеревался, как мы уже говорили, показать у Отто Штейна в незаконченной повести «Жизнь».)

Англичанин – представитель новой европейской механической цивилизации, человек «нового железного века», удалившегося от природы и утратившего связь с Богом. «Бога, религии в Европе давно уже нет, мы, при всей своей деловитости и жадности, как лед холодны и к жизни и к смерти <…>. Не чувствуем в должной мере того непонятного и ужасного, чем полна человеческая жизнь» (Пг. VI. 219). «Разум наш так же слаб, как разум крота, или, пожалуй, еще слабее, потому что у крота, у зверя, у дикаря хоть инстинкт сохранился, а у нас, у европейцев, он выродился, вырождается!» (Пг. VI. 218).

Обоих героев рассказа, однако, объединяет в людском «братстве» общая неизбежность страдания и смерти (напомним, что и мужик в «Весеннем вечере» прежде чем убить нищего называет его «братом»), поэтому человеческому братству противопоставляется (хотя лишь мимоходом, в беглой иронии) утопическое «братство» политического лозунга революционеров (свобода, равенство и братство).

Противопоставление двух блоков рассказа идет и еще по одной линии: буддийский мир здесь, на прародине человечества – в утраченном Эдеме – это мир, признающий личность и личное существование величайшей бедой и источником всех страданий, мир англичанина – это мир, утративший связь с сутью бытия и цепляющийся лишь за его пустую форму, за бессмысленное само по себе, но объявленное самодовлеющим и самодостаточным, мимолетное существование индивидуальности. «Будда, как все великие религиозные учители, понял, что значит жизнь Личности, этой преходящей формы <…> – и ужаснулся священным ужасом. Мы же возносим нашу Личность превыше небес, мы хотим сосредоточить в ней весь мир…» (Пг. VI. 220).

Эта ничтожность и иллюзорность индивидуального бытия в рассказе подчеркивается обычной для Бунина, как мы уже говорили, надиндивидуальностью психики. Ни один из героев рассказа не имеет имени: это просто «рикша», «англичанин», «капитан». Не индивидуумы, а представители «вида». Описание переживаний рикши Бунин предваряет такой фразой: «Тела наши, Господин, различны, но сердце, конечно, одно», – сказал Ананда Возвышенному, и, значит, можно представить себе, что должен думать или чувствовать юноша…» (Пг. VI. 206). И снова подчеркивается преобладание несознательных процессов во внутренней жизни человека: «А рикша, что-то думая или только чувствуя, ярко переглядывался с другими рикшами…» (Пг. VI. 206).

Отметим эту стилистическую экстравагантность: «ярко переглядывался». Весь облик рикши вообще ярок: «легконогий юноша <…>. И Шива позавидовал бы красоте его торса цвета темной корицы. Блестели при огне его черно-синие конские волосы, гладко натянутые и собранные на макушке, блестели глаза из-под длинных ресниц,