Шрифт:
Закладка:
– Я люблю варенье из кислых вишен, – сказала я. – А инжирное ужасное – в нем куча мелких зернышек.
Она побарабанила пальцами по коврику для молитвы.
– Садись.
Я села на колени перед ней. Высокие окна молельного зала были у нее за спиной, и молочный свет, просачивающийся сквозь полупрозрачные шторы, резко очерчивал ее силуэт. Она казалась туманной, изогнутой и тонкой. Молельный зал казался больше, чем в другие дни. Никто не пел молитвы и не хихикал над шутками перед началом полуденной службы. Странная тишина усиливала тревожность моих мыслей.
– Что сказали твои родители? – прошептала она тихим голосом.
Я заколебалась с ответом. Я не хотела описывать стыдный момент с баба́ и мама́н.
– Они наказали тебя?
Я кивнула.
– Они удивились, когда увидели книги?
– Да. Они были оба в шоке. Мама́н все спрашивала, как я стащила книги из школы.
– Они и об Анне узнали?
– Да. Баба́ вслух зачитал мои пометки… госпожа Ширин… – я постаралась найти смелость задать вопрос, который долго меня мучил. – Могу я кое-что спросить?
– Давай, – сказала она.
– Как ты узнала, что мне нравится «Анна Каренина»?
Она рассмеялась.
– Думаешь, это про тебя понять сложно?
– Но я никогда не обсуждала с тобой эту книгу или другие русские романы, которые читала.
Она вздохнула.
– Твой баба́ рассердился, когда увидел твои пометки?
– Он был в бешенстве. – Я опустила голову и уставилась на плетеные цветы на молельном коврике. Я была уверена, что она все знает. Должно быть, она ходила на чердак после нас и заметила пропавшие книги. Интересно, она специально сложила те романы возле люка, чтобы их взяли первыми? Она тогда помахала пальцами в воздухе, чтобы навести меня на чердак и заманить к чтению этих книг?
– Можи, очень тяжело вынести момент, когда родители узнают о твоем тайном мире. Мне знакомы эти стыд и тревога. Но я рада, что госпожа Задие не заметила пропажи некоторых книг, иначе тебе бы не разрешили вернуться в школу.
– Я не хотела, чтобы отец читал строки, которые я пометила. Я не хотела, чтобы кто-то читал мои комментарии.
– Я знаю, Можи, – сказала она. – Я знаю. – Я не могла различить выражение на ее лице, но голос у нее был такой же спокойный и ясный, как всегда.
– Мне было стыдно. – Я разрыдалась. Я попыталась вытереть слезы кончиками платка.
Она отняла мои руки от лица и погладила уголки глаз.
– Дорогая моя Можи, – прошептала она, промакивая слезы с кожи. Ее ледяные пальцы успокоили мои горящие щеки. Она обняла меня и погладила по волосам, которые выскользнули из-под платка. Я закрыла глаза и вслушалась в музыку ее жизни, в тихий присвист воздуха, входящего и выходящего из ее легких. Ее дыхание успокоило меня. Я чувствовала затягивающий аромат духов с миррой у основания ее шеи, где мне были видны перья ее татуировки. Она пахла сладко, как жимолость, которая росла в саду ака-джуна весной.
Она долго прижимала меня к груди, дольше, чем длился любой намаз, который я шептала в том молельном зале. Ее объятья схватили меня и вытащили из горя. Они успокоили мое больное сердце подобно густому темному меду, который Азра наносила на наши раны, который сначала колко жег, а потом исцелял пострадавшую кожу. Часть меня хотела найти убежище на ее груди и обнимать ее вечно. Но другая часть опасалась этой хитрой девушки с татуировкой, которая, возможно, с самого начала планировала заманить меня в западню, только чтобы исцелить. Она вела меня по мутной тропинке, с изгибами и поворотами которой я была не знакома. Я не видела, куда она держала путь, но была очарована ее утешительными словами и ее манящей загадкой.
Путь на гору Каф
Знай, что господин наш Сулейман поручил мне этот дворец и научил меня речи птиц. Он сделал меня властным над всеми птицами, которые есть в мире, и каждый год птицы прилетают к этому дворцу, и мы производим им смотр, а потом они улетают.
«Рассказ о Джаншахе»
В сентябре 1984-го, через неделю после начала учебного года, учительница персидской литературы провела урок во дворе, под шелковицами. Госпожа Талеби была низкой и всегда носила в школу туфли на ортопедической платформе. Она была единственной учительницей, кто носил эти туфли по рецепту, потому что в то время в Иране – пять лет после Исламской революции – женщины могли только мечтать о том, чтобы носить какие угодно каблуки на людях.
Она попросила нас написать несколько строк о запомнившемся нам событии.
– Пишите четко и с подробностями, – сказала она, и ее пухлые щеки стали заметнее с улыбкой. Я начеркала несколько слов, вертевшихся на уме. Моя история была о похоронах Амира и о кровавом фонтане, который я увидела в центре квартала мучеников на Бехешт-е Захра.
Я не успела закончить, как начался дождь, и девочки начали хихикать над тем, что они промокли под шелковицами. Хоть я и была последней, кто положил ручку, я подняла руку, чтобы поделиться своим сочинением с классом. Госпожа Талеби оборвала болтовню и попросила меня прочитать его перед тем, как мы вернемся под крышу. Девочки молчали, пока я читала, и суматоха возвращения в класс остановилась. Госпожа Талеби подошла ко мне и забрала сочинение. Капли дождя, упавшие с листьев шелковицы, оставили влажные следы на бумаге, размыв буквы тут и там. Она кинула взгляд на мое сочинение и сказала:
– Подойди ко мне после урока.
После трагической истории со спрятанными книгами административное здание вызывало у меня ужас. С момента, как госпожа Талеби закончила говорить, я начала волноваться, что написала что-то не то. Я ругала себя за то, что предложила прочитать его вслух, когда все хотели бежать обратно в класс. Сердце принялось колотиться, когда я приблизилась к административному зданию на противоположной стороне двора. Я встала рядом с учительницей, надеясь, что госпожа Талеби увидит меня, как только закончит беседу с другой учительницей.
– Заходи, Можи, – сказала она, как только заметила, что я стою у двери. – Мы обсуждали тебя.
Я протопала через учительскую, не отрывая глаз от плитки. Учительницы со стаканами чая сидели за большим круглым столом в центре комнаты. Некоторые сидели в креслах у стен. Мне хотелось, чтобы госпожа Талеби была ближе к двери и не кричала мое имя на всю учительскую.
