– Ты осознаешь последствия, если бы тебя застали за чтением этого? Тебя могли бы арестовать! – прокричал баба́. – Ты живешь в какой-то другой стране? Ты такая наивная или специально ведешь себя так, будто не понимаешь ситуацию, в которой мы живем? – Баба́ стукнул себя по лбу. – Можи, ох, Можи, чем ты занималась все это время?

Я заглотила воздух между всхлипами, чувствуя, как кружится голова. Мама́н погладила меня по спине, пытаясь успокоить. Я едва могла разглядеть баба́ сквозь пелену слез, которые застилали глаза. Хоть у меня и было чувство, что те книги могли быть опасны, я никогда не задумывалась о масштабе опасности, которая могла грозить мне и моей семье.

– Мы стараемся держать тебя подальше от ядовитых идей исламистов. Но не передавать собственными руками коммунистам. Ты читаешь «Манифест коммунистической партии», не сказав нам ни единого слова?

– Баба́-джан, я не знала, что меня могут арестовать за эти книги.

– Еще лучше! Подростков казнят за единственную страницу из этой книги. Ты разве не знала? Ты не слушаешь, когда мы разговариваем?

– Ты давала эти книги Мар-Мар? – спросила мама́н.

– Только некоторые пьесы Чехова. – Я показала им книгу в стопке.

– В твоей школе знают, что ты унесла книги домой? – спросила мама́н.

– Нет, я так не думаю. Меня наказали за то, что я ходила на чердак и пропускала полуденную молитву, – сказала я.

– Мне глубоко плевать, что ты не ходила на полуденную молитву. Я сказал госпоже Задие, что они не могут заставлять тебя молиться. Но меня волнует, что ты читаешь и с кем общаешься. С сегодняшнего дня ты больше ни шагу не ступишь в дом Нуши. Я договорюсь с ее семьей, чтобы они забрали книги. И ты впредь должна будешь показывать мне или матери, что читаешь.

Я замерла на месте. Ноги начало колоть под тяжестью моего тела.

– Баба́, но Нуша – моя лучшая подруга. – Я надеялась, что он хотя бы ослабит наказание.

– Какая подруга сознательно подвергнет тебя опасности? – он покачал головой. – Все ясно?

– Да, господин, – сказала я.

– Свободна. Иди умойся и смой сопли с лица.

Посмотрев в зеркало, висящее над раковиной, я увидела стоящую позади Мар-Мар. Я оставила дверь в ванную приоткрытой, и она зашла, когда заметила, что я умываюсь.

– Что случилось, Можи? – прошептала она. Она обняла меня за шею руками и прижала к груди. – Почему ты плачешь?

Я закрутила кран и обняла ее в ответ. В этот миг объятия Мар-Мар были для меня важнее всего на свете. В кольце ее рук я почувствовала облегчение. На глаза снова навернулись слезы.

– Они узнали, что я ходила на чердак. Я неделю не могу посещать школу.

Она отвела волосы от моих глаз и сжала ладони своими. Она покачала головой и закусила губу, когда увидела мои распухшие веки.

– Что тебе сказали баба́ и мама́н?

– Теперь они хотят видеть каждую книгу, которую я читаю.

– Почему? Они считают, что нам нельзя читать эти книги?

– Мар-Мар, – сказала я, – баба́ считает, что в этой стопке книги, от которых у меня могли быть проблемы.

– Это какие?

– Баба́ сказал, что за их чтение убивают, – прошептала я.

– Правда? – Мар-Мар пожала плечами и повысила голос: – За книжки могут убить?

– Шшш, – сказала я, – те я тебе не показывала. Их я одолжила у Нуши.

Мар-Мар кивнула.

– И о чем они?

Я увидела в зеркале, что мама́н поглядывает на нас. Я отпустила руку Мар-Мар.

– Ужин готов! – крикнула мама́н из холла. – Можи и Мар-Мар, выходите из ванной.

– Я тебе потом расскажу, Мар-Мар, – сказала я срывающимся голосом. – Иди ужинать. Я не голодная.

Мама́н не настаивала на том, чтобы я ужинала вместе со всеми. Звон тарелок и запах чечевичного супа добирался до нашей комнаты, но я совсем не чувствовала голода. Я расстелила матрас и легла пораньше, пытаясь отстраниться от событий дня. Но произошедшее невозможно было забыть. Каждое слово, сказанное госпожой Задие или баба́, эхом отзывалось во мне, будто я застряла в Пещере чудес, – слова бились о стены и летели обратно ко мне. Что, если баба́ не преувеличивал? Неужели меня могли арестовать за чтение «Манифеста коммунистической партии»? Наш дом был недалеко от кабинета премьер-министра на улице Пастер. На каждом углу стоял патруль стражей Исламской революции. Что, если они остановили бы меня и досмотрели рюкзак? Как я могла доказать, что всего лишь читала, но не верила в коммунистические идеи? Они были жестокими и никому не давали шанса защитить себя. Тогда меня бы казнили расстрелом – как людей, о которых я читала в газете? Какой же беспечной и наивной я была, считая, что могу читать ради своего удовольствия и никто меня не поймает. Что стало бы с моей семьей? Баба́ арестовали снова? А Мар-Мар? Ее тоже стали бы допрашивать? Я прижала пальцы к глазам в темноте, и перед веками заплясали искорки. Как я могла не подумать о семье?

На неделе наказания Нуша и Манух приехали забрать книги. Я была ошарашена противоположными чувствами, которые испытывала к ней. Я была рада снова увидеть ее, зная, что она единственная на всем свете душа, которая разделяла мою агонию, но меня также беспокоил тот факт, что она поставила меня под угрозу, дав опасные книги. Она была в сером платке и темной тунике, а кожа во флуоресцентном свете над шпалерами с виноградом казалась желтушной. Сияющая девочка, которую я помнила с первого дня школы, полностью исчезла. Манух тоже выглядел усталым, совершенно не походя на горящего энтузиазмом молодого человека, которого я увидела в той голубой библиотеке.

– Пожалуйста, заходите на чай. Я заварила его прямо перед вашим приходом, – сказала мама́н.

– Благодарю за щедрое предложение, госпожа. У меня очень много дел перед годовыми экзаменами, – ответил Манух.

– Как у тебя дела? – спросила я.

– Все хорошо, – ответила Нуша.

На фоне я слышала, как мама́н разговаривает с Манухом о его учебе в Университете Шарифа.

– Тебе тоже надо неделю сидеть дома? – прошептала я.

Нуша покачала головой.

– Я не вернусь в школу, Можи.

В глубине души я уже знала ее ответ, но пыталась обмануть себя и игнорировать факты, надеясь, что наказание у нее будет таким же, как мое. Ее ситуация была хуже моей. Она не ходила на полуденную молитву и не имела сильных сторонников вроде Ширин.

– Меня отчислили из школы. – Она пожала плечами и