идиотом⁈ Юношеский максимализм, помноженный на подростковый тупизм.

— Помочь тебе хочу, дура! — рявкнул я таким тоном, что она оцепенела. — Потому что он и нас лупил, и Наташку, да так, что у нее все лицо было синее. Он социопат и придурок, вот почему.

Кое-как поднявшись, Лика растрепала волосы и нацепила кепку, всхлипнула.

— Сильно болит нога? — спросил я, и она кивнула.

— Давай отойдем, на нас люди таращатся. Вот они могут и сдать.

Я протянул руку — всхлипнув, Лика на нее оперлась.

— Нет, подожди, мопед бросать нельзя — сопрут. Постой, я сейчас.

Поставив рядом с ней пакеты с продуктами, я прикатил Карпа.

— Опирайся на мопед, знаю я одно место, где мало людей, давай отойдем туда, посмотрю, что у тебя с ногой.

Я покатил мопед к плитам, где мы встречались с сиротами, один пакет поставил на багажник, второй еле тащил, а оттуда, спеленатая газетой, на меня с упреком смотрела рыбья голова. Н-да, нагреб как потерпевший. Ну откуда мне знать, что на мою голову свалится Лялина, как тот муравьишка с гусеницы?

— Вот. — Я кивнул на плиты. — Садись спиной к рынку, так никто тебя не узнает. А отец, между прочим, в школу приходил, видел его сегодня. Наверное, из-за тебя. Давай ногу. Да не жмись, я просто посмотрю, нет ли вывиха.

Лика была в джинсах, но все равно стеснялась, чтобы к ней прикасался какой-то пацан. И все же сдалась, вытянула левую ногу.

— Колено? Лодыжка? — спросил я, глянул на припухшую лодыжку. — Ясно. Будет больно, скажешь.

Я повращал ее стопу туда-сюда — скованности движений не наблюдалось. Лика кусала губу, но не жаловалась

— Растяжение. Если правильно перебинтовать, станет легче.

Она вздохнула, и ее дыхание всколыхнуло волосы на моей макушке, как порыв ветра. Я достал треугольник кефира, купленный себе.

— Будешь?

Лика взглянула на него с жадностью узника Бухенвальда. Шлялась, наверное, всю ночь где-то, не ела ничего. Пришлось отдавать ей свой обед и отсыпать пригоршню конфет.

— На, ешь. Ешь, сказал!

Лика послушалась, присосалась к треугольнику и пила кефир с таким наслаждением, словно там был не кефир, а пища богов. Даже про конфеты забыла. Пока она пила, я метнулся к бабке с пирожками, купил два с картошкой — себе и Лике. Не помирать же с голоду? И два стаканчика кофе.

— Откуда у тебя столько бабла? — спросила Лика, поглядывая на мопед и на пакеты с едой.

— Думаешь, батя дал? Хрен там! Пока не заработал, мы в обносках ходили, Борька мои вещи донашивал.

Чтобы расположить ее к себе, надо, чтобы она ощутила: я не враг, а союзник в борьбе против тирана.

— Наташка на тебя злится, потому что тебе батя шмот покупал, когда она одевалась, как бомжиха.

— Покупал, ага, — проворчала Лика. — Это все мать. Один раз куртку притащил, ношеную. Наверное, снял с кого-то. Хорошо, если не с трупа.

Реплику про труп я пропустил. Наверное, взяли воров, а хозяйка куртки не нашлась. Бесхозные вещи, в том числе золото, что взяли у воров, тоже раздербанят. Так что папаша сорвет куш.

— Ну а мать что? Как она такое допустила?

Лика скривилась, словно это я ее ударил, опустила голову, думая, говорить или нет. Стиснула зубы.

— Сделала вид, что ничего не случилось, — решилась-таки Лика.

— Как так? — возмутился я. — Он же не отец тебе, а чужой дядя!

Лика скрипнула зубами, вся сжалась. Подумала немного и выдала:

— А куда ей деваться? Она беременная от него. Третий месяц уже.

У меня пропал дар речи. Лика язвительно добавила:

— Так что радуйся, у тебя будет братик или сестричка. Ты счастлив?

— Неимоверно, — ответил я. — Ладно, хрен с ними. Ты-то что думаешь делать? Куда ехать? Бабушка у тебя есть?

На лице Лики возник животный ужас.

— Что я, дура? Там он меня в первую очередь будет искать. И на вокзалах. Хоть пешком иди.

— Куда ты пойдешь? У тебя есть деньги? А учеба? Тебе два года учиться, и паспорта, наверное, еще нет.

— Весной шестнадцать, — уронила она, глядя на свои сцепленные пальцы. — На работу пойду.

— Какая работа? Ты о чем? Кто тебя возьмет? — попытался ее образумить я.

— На рынок устроюсь хоть за сколько. Протяну до весны, а там уже будет проще.

Вот же дуреха! Чем она думает?

— Где протянешь? За какой хрен?

— Золото сдам… — злобно бросила она.

— Ты вынесла из дома золото? — воскликнул я, не совладав с эмоциями.

Так вот почему ее отец ищет! Вряд ли он заявил о пропаже, потому что тогда может вскрыться домашнее насилие. Но когда найдет Лику, насилия будет больше.

— За моральный ущерб, — прошипела она и разродилась тирадой: — Это ж не я к нему в дом пришла и объедаю, а он приперся со своими правилами! Шныряет везде, контролирует, шагу ступить не дает, придирается. Вот нафига он лезет в мою комнату? Я его трогаю⁈ Вот и ты меня не трогай. Нет же! Проверяет все, пыль ищет. А подрались мы знаешь из-за чего? Он придрался к иголке в занавеске в моей комнате! Типа это что такое⁈ А я ему: своих детей учи! Слово за слово, и вот. — Она коснулась щеки. — Так достало слушать, какие вы у него талантливые и хорошие, не то, что я…

Вот тут я удивился так, что аж дыхание перехватило.

— Что⁈ Ты ничего не путаешь? Мы — хорошие?

Не понимая мою реакцию, Лика свела брови у переносицы.

— Ну да, перед всеми вами хвастается… Что такое?

Я усмехнулся.

— Когда он с нами жил, слова доброго не услышишь. Все хорошие, кроме нас, мы — ленивые бездарности. Что ни сделай, все плохо.

— Вот! — воспрянула она. — Ты меня понимаешь!

— Вернемся к твоим планам. — Я вздохнул. — Только выслушай, не перебивай. Хорошо?

Лика кивнула и приготовилась внимать, уже видя во мне не врага, а сообщника.

— Допустим, ты автостопом доедешь в другой город…

— Автостопом — нет! Пешком дойду.

Хорошо хоть понимает, что автостопом — опасно.

— Ладно, дойдешь. Допустим, сдашь золото и снимешь…

— Комнату у бабушки.

— Идет, пока неплохо. Устраиваешься ты на рынок, а рынки кто держит?

—