А ведь год назад мы с Ильей ходили парой и ото всех шарахались, потому что врагов всегда было больше. Моменты, когда Илья заболевал и не приходил в школу, были для меня настоящей трагедией. Теперь же мы — сила, с которой все считаются. Осознавая это, я и радовался, и гордился собой, смакуя чувство локтя. У остальных, наверное, тоже появилось чувство защищенности.

Возле дома Ильи наши дороги обычно расходились: кто-то топал на остановку, кто-то возвращался пешком в Верхнюю (налево) или нижнюю (направо) Михайловку. Мой маршрут стал предсказуемым: школа — база — дальние дали.

Живот буркнул, напоминая, что не щажу я его. Ничего, куплю треугольник кефира, перекушу. Можно даже с булочкой, потому что из упитанного паренька я превратился в подтянутого, а теперь уже начал пополнять армию дрищей, жалко было терять набранную за лето мышечную массу.

Мопед был таким грязным, что сменил цвет с оранжевого на землисто-серый. Ничего, помою его, когда вернусь. Возьму ведро с водой, отъеду в виноградники и там верну Карпу изначальный цвет. А пока — в седло и — на подвиги!

На рынке я первым делом побежал к валютчику, который не был занят и красовался с табличкой на груди. Издали я помахал ему.

— Ну, привет, — улыбнулся он, когда я подошел вместе с мопедом.

— Тороплюсь ужасно. Буду краток. Удалось хоть что-то вернуть, когда воров взяли?

— Так ты не по делу? — удивился он, косясь на мой мопед.

— Не, мимо проходил, стало интересно.

— Как тебе сказать… Было несколько особенно ценных вещей, о них и заявили. Моя деятельность не вполне легальна, потому целый список выкатывать нельзя. Кое-что вернули. Так что спасибо. Остальное, что не востребовано, менты растащат. Обидно, досадно, но ладно.

— Телек смотришь? — закинул удочку я.

— Страну опять штормит, — улыбнулся он и прищурился. — А таки что ты хочешь мне сказать?

— Таки вижу, вы все поняли, — имитируя одесский акцент, парировал я. — И мы друг друга поняли.

— Сочтемся, — подмигнул он, переключаясь на пожилую женщину, подошедшую к нему.

Я достал два стираных пакета, оббежал торговые ряды, купил килограмм свинины сиротам и Лидии, домой — двухкилограммового карпа и пристроился в хвост длинной очереди в магазин, куда привезли гречку, и образовалась длинная очередь, в которой я убил двадцать минут, слушая перепалку воинственных старух и носатого мужчины лет тридцати с небольшим, но уже с намечающейся лысиной, и сквозь стеклянную витрину поглядывая на припаркованный у входа в магазин мопед.

Бабки поносили Ельцина, а интеллигент пытался воззвать к их разуму:

— Люди, вам же точно больше тридцати! Намного больше! Вы же помните, как ничего нельзя было купить, а сейчас есть рынки, и то ли еще будет! Позвольте этому быть!

— Ирод, за палку колбасы продался! — голосила старушка в беретике.

— То, что сейчас — необходимость, надо перетерпеть, неужели это неочевидно? — не сдавался он. — Мы будем жить, как в Америке! Они не враги нам, посмотрите, сколько там хорошего!

— Проститутка! — продребезжал мрачный молчаливый дед с тростью.

— Я вас попрошу! — встрепенулся интеллигент.

— Из-за тебя Антон повесился! — крикнул дед. — С работы выгнали, жена ушла… Из-за таких, как ты! И что ты скажешь? Необходимая жертва?

Слушать отговорки дед не стал, накинулся на интеллигента и принялся отоваривать его тростью.

— Пошел вон, проститутка!

— Пошел вон! — подключилась старушка в беретике.

Мужчину толкнули в спину, к нему потянулись отчаявшиеся старики, чтобы выплеснуть злость хоть на кого-то, и изгнали его из очереди.

— Совки! — крикнул интеллигент уже от выхода, ретируясь и потирая ушибленную руку.

Очередь двигалась медленно, потому что молодые были на работе, и за продуктами стояли в основном старики, а они долго определялись, что им нужно, бесконечно долго считали деньги, скандалили с мужеподобной продавщицей, обвиняя ее в том, что она то режет куски колбасы больше на пятьдесят граммов, а это не включено в бюджет, то обвешивает, то обсчитывает.

Две старушки, заскучав, с воинственным хромым дедом стали громко тосковать по коммунизму и Сталину, остальным было все равно.

Наконец пришла моя очередь, я взял три килограмма гречки (больше не давали), столько же муки, сахара и стремного на вид риса. Кефир, булочку, масломаргарин, килограмм сосисок и конфет, два батона и булочки. Половину конфет отнесу сиротам, половину возьму домой.

Наполняя пакеты, я ловил на себе завистливые взгляды стариков, ведь в этих моих пакетах — вся их пенсия. Надо поторопиться, а то вдруг и меня буржуем сочтут и побьют тростью. Развернувшись и схватив пакеты, я направился к выходу.

Взгляд зацепился за смутно знакомую девушку в кепке, солнцезащитных очках, закрывшую лицо волосами. Она так старалась спрятаться, замаскироваться, что слишком привлекала внимание.

Увидев меня, девушка вытянулась, как сурикат — и я узнал ее. Лика Лялина! Она тоже меня узнала и рванула к выходу с таким видом, словно за ней гнались адские гончие.

Да что ж происходит? Что я ей сделал? И хотел бы догнать — не смог бы из-за полных пакетов.

Но Лялина, что говорится, сама себя высекла — так улепетывала, что на ступеньках порога не удержалась и упала. Когда я вышел, она пыталась встать, прикусив губу от боли, но нога подкашивалась. Кепка и очки валялись на асфальте.

— Лика, ну что же ты! — воскликнул я, поставил пакеты и бросился к ней.

Наклонившись, я протянул руку, чтобы помочь, но Лика шарахнулась от меня, оскалилась, и я заметил синяк у нее на скуле.

— Сдашь меня ему? — прошипела она, сверкая глазами.

Я вспомнил отца в школе. Сопоставил с тем, как Лика маскируется. Еще синяк этот…

И все понял.

Глава 23

В моей шкуре

— Это он сделал? — Я провел по своей щеке.

Вскипели злость и негодование, потому что я не могу подойти к отцу и бросить ему в лицо, внушить: «Ты больше никогда не ударишь слабого!» — это бесполезно, на него не действует мое колдунство.

— Тебе-то что? — зашипела она, схватила очки и водрузила на переносицу. — Это из-за тебя все!

Неужели без опыта взрослого и я был бы таким