Шрифт:
Закладка:
— По-вашему, этого недостаточно? Врываться на ее территорию, качать права? И что вы?
— Он был взбешен. Я на нем повисла, он меня швырнул на кровать, к Лике, заорал, что… что… неважно.
— Сказать несправедливую гадость — вполне в его стиле, — предположил я. — Потом начал запугивать. Но ведь теперь вы можете его запугивать. С домашним насилием в органах должно быть строго, тем более и вы — не последний человек. Просто поставьте его на место, покажите, что с вами так нельзя.
Она молчала, повесив голову. По ее лицу катились слезы. Ни всхлипа, ни вздоха, словно передо мной кукла. Воцарилось молчание. Анна неподвижно сидела, сплетя пальцы, я ходил по асфальту туда-сюда. Наконец она прошептала:
— Думаешь, она меня когда-нибудь простит? Если я не выгоню его, согласится вернуться? Она ведь такое условие поставила: или он, или я. А как я… Как⁈ Я ведь его…
— И вы позволите себя уничтожить? Нельзя. Если почувствует слабость — сожрет. Уверен, вы сможете поставить его на место и приструнить. Найдете аргументы, и никуда он не денется, просто перестанет распускать руки. Сделайте же это. Вы лучше меня представляете как.
Что никуда не денется, это была неправда. В каждых неудачных отношениях есть точка невозврата, и далеко не всегда это контрольный в голову, гораздо чаще — незаметная точка на лобовом стекле, иногда — ветвистая трещина. Первая пощечина. Измена. Или даже слово.
Можно сколько угодно ее не замечать, заклеивать, отворачиваться от нее и убеждать себя, что все хорошо, но сути это не изменит. Если не повезет, можно проездить с трещиной всю жизнь, но чаще она углубляется, и в конце концов стекло мутнеет и рассыпается.
Если еще вчера все было прекрасно, не каждый способен себе признаться, что вот она, точка невозврата, сердце лабиринта, куда будешь возвращаться снова и снова. Разверзшаяся черная дыра, пожирающая радость и свет.
— Думаешь, она простит? — еще раз спросила Анна.
— А за что прощать? — спросил я, мне следовало убедиться, что Лялина осознала свою вину.
— Не заступилась. Позволила ее прессовать. Не выгнала его.
— А сами как думаете, в чем ваша вина? Вот только будьте честны с собой.
— Что отдала ему контроль.
Я щелкнул пальцами.
— Да, вы понимаете! Значит, простит, пусть и не сразу. Сейчас главное, чтобы Лика вернулась и не пошла бродяжничать. Если она не захочет с вами жить, перевести ее в техникум, где есть общежитие. Так она доучится и хотя бы получит паспорт. Иначе — пойдет скитаться.
Лялина поднялась, полная решимости.
— Поможешь ее найти? Это глупо, такое у тебя просить, но ведь как-то ты нашел тех девочек. Ну а вдруг?
Лялина пожала мою протянутую руку, я уселся рядом и подытожил:
— Итак, на что вы готовы пойти ради дочери? Какие можете предложить условия?
Вот теперь Лялина задумалась надолго и ответила честно:
— Я не готова отказаться от Романа, нас ОЧЕНЬ многое связывает, ты не представляешь, насколько многое! Но если он не пойдет на уступки, мне придется с ним расстаться. Передашь ей?
Опять уловки. Что ж, я начеку.
— Нет, ведь не знаю, где она. Но если найду, как убедить ее с вами встретиться? Какие вы дадите гарантии ее безопасности?
— Он больше шагу не ступит в ее комнату, слова ей не скажет, пальцем не тронет. Будет делать вид, что ее нет. Я сделаю все возможное для этого, и начну уже сегодня.
— Вы очень сильная, и все правильно решили, — улыбнулся я. — Уверен, что и сделаете все правильно, обстоятельно, без нервов. Лучше, если ваш с отцом разговор состоится при свидетелях, тогда он не психанет и не станет распускать руки, а выслушает вас. Если понадобится помощь, я на вашей стороне.
— Спасибо, — кивнула головой она. — Вот уж не ожидала, что тебя волнует… Лика.
«Почти сестра, чего уж там», — подумалось мне.
Осталось убедить Лику встретиться с матерью. Почему-то я был уверен, что все у Лялиной получится, и Лика вернется домой.
Поначалу мне думалось, что Анна просто стояла и смотрела, как избивают ее дочь — так выходило со слов Лики, на деле оказалось, что она пыталась помешать, а значит, не даст в обиду дочь. К тому же должно подействовать внушение. Но и без него видно: Лялина настроена решительно.
И тут до меня дошло, что отец может хлопнуть дверью и вернуться к нам, он ведь по-прежнему у нас прописан, и с матерью они не в разводе. Надеюсь, этого не случится.
После разговора я покатил на базу, прибыл без пяти семь, поучил Рама боксировать, потом побежал к Илье — звонить деду, спрашивать, что с запчастями. Дед трубку не взял. Зато взяла бабушка и рассказала, что дед все купил, завтра передаст с проводниками.
— Ты видел, что они творят? — не сдержалась бабушка под конец разговора.
Я сразу не понял, о чем она.
— Кто?
— Ельцин… — Бабушка приложила его по матушке. — Единолично распустил Верховный совет! Вот скажи, разве это честно? Разве по закону⁈ Не он этих людей назначал, не ему их разгонять!
— Нет, — отрезал я. — Не по закону.
— Вот и Конституционный суд так решил!
События тех дней вспоминались туго. В той реальности в это время мне казалось, что было наоборот: это сторонники оппозиции что-то там штурмовали, а ельцинцы защищались, и их давили танками. А вон оно как на самом дела.
И еще я помнил, что кровавая каша заварится в начале октября, значит, пока будут перетягивать одеяло туда-сюда и ничего опасного не произойдет.
— Дед, как я понял, там? — спросил я. — На митинге?
— Да. Если бы могла, и я помогала бы! Если народ восстанет, что они сделают, упыри эти? Чем нас будет больше, тем меньше у них шансов! Правда за нами! Действия Ельцина нелегитимны — суд так постановил, но на закон им плевать!
— Полностью с тобой согласен, ба. У самой-то как дела? Как спина?
— Да какие там дела!
Бабушку тоже закрутил водоворот событий, но она хоть здесь и под пули не полезет.
— Понимаю, — проговорил я, пока она снова не стала меня агитировать. — Побежал новости смотреть.
До начала вестей оставалось двадцать пять минут. Я потер виски, сосредоточился, собрал разбежавшиеся мысли. Пока друзья
