К четырем часам я снова оказалась у бассейна «Вершина мира». Я заплыла в его глубокий конец, опустилась под воду на неровный кафель и сидела столько, сколько умела задерживать дыхание, а это было очень долго.

К тому времени как приехал мой отец – а именно, в четыре двадцать девять, – я уже стояла в воротах, точно на том месте, где он велел мне ждать, держа в руке две книги и суша влажные волосы под желтым горным солнцем. Тот мужчина написал свой номер телефона в доме родителей на первой странице «Тропика Рака».

Глава 20

Элинор встала и вытянула руки, нацеливая ствол пистолета на меня.

– Ты понятия не имеешь, как испоганила мне жизнь! – выкрикнула она, и в жарком доме задребезжали оконные створки. – Ты знаешь, что мой долбаный младший братец мертв! Знаешь?

– Да. Твоя мать мне сказала.

– А сказала она тебе, что она – практически причина его смерти?

Элинор дернула пистолетом.

– Пожалуйста, – взмолилась я и сама не поняла, откуда взялись мои следующие слова: они пришли извне меня, из самой глубины моей утробы. – Пожалуйста, – солгала я, – я беременна.

– Ты – что?!

– Я беременна. Узнала на прошлой неделе.

– Да какого хрена!

Пистолет в руке Элинор заходил ходуном так сильно, что нырнул в сторону пола. Я представила, как он падает, как стреляет и проделывает вишневую дырочку в моем животе. Одна из пресловутых смертей по неосторожности, фирменный трюк детей до трех лет в «Уолмартах».

Я представила Элис на своих похоронах. И еще Бескрайнее Небо. Потом представила, как он видит ее. На Элис будет черный смокинг. Она положит красную розу на мой сверкающий гроб, и у Биг-Ская случится эрекция.

– Что, от моего отца?!

– Да.

– А ты, бля, уверена?

– Да.

Элинор нащупала рукой стену и съехала по ней до самого пола. Заплакала, и пистолет заплясал у девушки в руке. Я не мастерица утешать других женщин. Я никогда не принимала их в распростертые объятия и не бежала за ними вслед, когда они рыдали.

– Элинор…

– Иди на хер, не обращайся ко мне!

– Ладно, – отозвалась я. Меня так и тянуло встать и помыть посуду. Но я знала, что эта девушка хотела того же, чего всегда хотели все: чтобы я оставалась на своем месте вечно. Неподвижность напомнила мне о том, как я когда-то смиряла свое тело, когда наконец удавалось добраться до материнской кровати, боясь шевельнуться, чтобы мать не проснулась и не велела мне возвращаться в собственную спальню.

Девчонка дрожала. Я видела волоски цвета муравьев, пронзавшие ее белую кожу. Я обворовала Элинор. Я была очень беспечной воровкой, которой и награбленное-то нужно не было. Я воровала всю свою жизнь. Я выходила из книжных магазинов с охапками книг, выносила целых лобстеров, бултыхавшихся в прочных белых пакетах, из супермаркетов. Я воровала трюфельный мед, трюфельную соль, двухтысячедолларовые платья, двадцатидолларовые платья, лифчики, трусы и обувь, наушники и батарейки, столовые приборы и маркеры «Шарпи». Я за всю свою жизнь не купила ни одной упаковки адвила. И я украла отца у этой девочки, а потом бросила его. А опосредованно украла еще и ее младшего брата.

Я обдумывала возможность подойти к Элинор, пнуть ее прямо в лицо, отобрать пистолет и вызвать копов. Но она не спускала с меня глаз даже сквозь слезы. Да и в любом случае как-то мне не верилось, что я способна на такие вещи.

Лицо этой девушки было настолько поразительно лицом Вика, словно он находился здесь сам. Мы просидели так, как мне показалось, с полчаса, и я располагала временем, чтобы припомнить все, что делал для Элинор ее отец, по его собственным словам. Вик вдруг ни с того ни с сего писал мне: Если чуть позже не сможешь со мной связаться, ребенок, знай, я буду занят, мне нужно починить машину Элинор. У Элинор смертельная аллергия на бананы, так что иду в аптеку, покупать еще примерно десять тысяч шприц-тюбиков эпипена. Или в разговоре упоминал: я покупаю дочери пони на Рождество. Я понимала: Вик рассказывает мне о многих вещах, которые делает для Элинор, чтобы я увидела, какой он преданный отец. Что у этого мужчины есть деньги на покупку лошади, что он умеет чинить карбюратор.

Однажды вечером после того, как я сказала, что хочу себе рубиново-красные туфельки без задника, как у Дороти, мой отец не спал допоздна, наклеивая красные блестки на пару балеток. Утром эти туфельки были у изножья моей кровати, полыхая, точно пожар. Они ужасно затвердели от клея и, когда я их надевала, царапали кожу. Я была зачарована любовью, которая толкнула моего отца на этот поступок, пресловутое «в поте лица». Я уже тогда любила папу так, словно его больше не было.

– Я помню тот день, когда встретила тебя, – сказала Элинор. – В офисе.

– Я тоже помню.

– Ты ела ложкой половинку грейпфрута, разрезанную на дольки. Я тоже стала так делать. По сути, я хотела, чтобы мой отец видел, что я ем грейпфрут так же, как ты.

Я кивнула. Не припомню, чтобы я в офисе ела грейпфрут.

– Когда моя мать была беременна Робби, она узнала от врача, что его шансы на трисомию 21 – один из трех. И не сказала папе. Потому что была уверена – или думала – что он заставит ее сделать аборт. Когда Робби родился, тогда только папа и узнал. Когда увидел лицо сына, появившегося из маминого живота. Это был момент, когда папа оставил нас, момент, когда мы потеряли его. Не из-за тебя. Ты – ничто.

– Элинор, – сказала я, – мне жаль.

– Не говори мне, что тебе жаль. Ты – кусок дерьма.

Она перенесла вес с одной ноги на другую. Рукой вытерла нос.

– Если ты говоришь правду, значит, ты носишь моего маленького брата. Его второй шанс.

Трудно было поверить, что у Вика есть дочь, способная думать так на полном серьезе. Элинор воспитывали верующая мать и преданная бабушка. Вик был не особенно религиозен, хоть и возил жену в церковь каждую неделю. Он крестил своих детей. Но то, что Элинор думала, будто какой-то нерожденный младенец может стать новым воплощением ее брата, – это было уже чересчур. А сверх того мне стало интересно, почему она так уверена, что плодом моей вымышленной беременности будет мальчик.

– И я позволю тебе жить, пока ты его не родишь.

Это были нелепые, какие-то средневековые слова. Я не знала, что на