— Несчастные! — возводил он очи к потолку и стучал кулаком по подлокотнику кресла. — Мартышки косоглазые! Ублюдки! Я покажу им глубину выгребных ям!

Игнатьев понимающе кивал, сочувственно вздыхал и подливал масла в огонь: он знал, что ярость ослепляет, а гнев доводит до безумия.

— Милорд, меньше эмоций. Если Европа вломилась в полудрёмную, как вы изволили выразиться, Азию, перебулгачила её «безмозглых» жителей, взяла за шиворот и стала тыкать носом в собственную дрянь, как провинившуюся псину, отчего же не предположить, и даже больше, отчего не быть уверенным в скорейшем изменении событий на иные, на противуположные нынешним, когда полоумная от недосыпа и выволочки Азия точно так же втиснется в Европу и ответит ей тем же: беспардонностью и наглым грабежом?

— О! Вы чересчур гуманны. Для нас это пустяк. Взгляните на Америку, на её Северные Штаты. Где их индейцы? Большая часть в могилах, меньшая в резервациях. Не в Вашингтоне, не в Нью-Йорке. То же самое произойдёт и на Востоке.

Мы непременно закрепим за азиатами право проживать компактно в тех местах и на тех территориях, которые они сумеют отстоять. — Лорд Эльджин не скрывал своих намерений и, кажется, был опьянён собственным гневом.

— Что-то, а кладбища мы им оставим.

— Ха-ха-ха! — цинично рассмеялся Хоуп Грант и весело сверкнул глазами. — Это дело.

«Отличный, прямодушный воин, — покосился на него Игнатьев и подумал, что лорд Эльджин агрессивен по природе. Упрям, жесток и импульсивен».

— Ха-ха-ха, — подхватил смех своего генерала английский посланник и, делая вид, что утирает слёзы, злорадно отметил, что сегодня он "в ударе". — В двух словах сумел определить политику Европы. Ха-ха-ха! — Лорд Эльджин не скрывал самодовольства.

— Нет, надо же, — прихлопнул он колено, и нога его невольно дёрнулась. — Что-что, а кладбища мы им оставим.

— Надо будет записать, чтоб не забыть, — предупредил его Игнатьев.

— Всё лучшее рождается случайно, как экспромт.

Лорд Эльджин закивал.

— Сегодня же отправлю этот афоризм для утверждения его парламентом, как суть доктрины нашей внешнеполитической экспансии.

Оставим кладбища... Ха-ха! Ей-богу, я давно так не смеялся...

Хоуп Грант был счастлив, как ребёнок: он присутствовал при историческом событии, при зарождении новой доктрины внешней политики Англии.

Видя восхищенные глаза своего главнокомандующего, лорд Эльджин подмигнул Игнатьеву.

— Оставим кладбища, оставим. Ещё и кланяться за это убедим, благодарить в потомстве, ха-ха-ха!.. Если оно останется — при кладбищах! — потомство.

Наверное, Николай побледнел, иначе, отчего бы Хоуп Грант заметил, что в "этом чёртовом Тяньцзине душно, как в аду".

Уже вечером, перед сном, Игнатьеву вспомнилась одна из его бесед с Горчаковым в Петербурге. Светлейший князь — "питомец мод, большого света друг ", как верно характеризовал его Пушкин в одном из своих стихотворных посланий к нему, стоял у окна, смотрел на заметённый снегом город, и, скрестив руки на груди, со свойственной ему насмешливостью в тоне, говорил о закулисных пружинах международной политики в Европе и о человеческих качествах, которые считал необходимыми для дипломата. Отметивший своё шестидесятилетие и чуть более двух лет возглавлявший министерство иностранных дел после графа Нессельроде, он уже чувствовал себя патриархом русской дипломатии и любил блеснуть своим красноречием перед подчинёнными. «Я не смогу, — обращаясь к Игнатьеву, говорил он вполголоса, — как я того бы не желал, помочь вам сделать яркую и быструю карьеру в столь нелёгком деле, как политика или же, скажем, дипломатия, но, — глаза его слегка прищурились, — я смогу научить вас гораздо более дельному: логике международных отношений, логике вашего личного мышления, способу находить единственно верное решение, которые и приведут вас к желаемой цели и чаемым результатам. Энергичность, целеустремлённость и твёрдость характера — вот три подпоры дипломата. Всё это у вас есть. Осталось научиться строить свою речь захватывающе, интриговать буквально с первых слов, держать в уме концовку — непременно ясную и точную, и не чураться лёгкого цинизма. Да, да, — видя на лице Игнатьева смущение, подтвердил Горчаков, — вы не ослышались — цинизма. Он избавит от лишних эмоций, создаст поле для манёвра и слегка приподнимет над теми, кто пойдёт на поводу у собственных заблуждений. Но здесь нужны сообразность и соразмерность — чувство меры. Честь однотонна, а жизнь многоцветна, помните об этом. Чтобы там ни говорили, а дипломатия это искусство, творчество, и, следовательно, не чурайтесь эгоизма. Эгоизм творческой личности всегда на службе у людей. — Горчаков лукаво усмехнулся и слегка развёл руками. — Один из парадоксов творчества.

Вспомнив эти слова, Николай подумал, что ему очень повезло с наставниками, с теми, кто научил его ценить людей и радоваться жизни. Среди его учителей были и его родители, и члены императорской фамилии, и однокашники по Пажескому корпусу: князь Александр Трубецкой, граф Павел Шувалов, сын поэта Пушкина Александр, родной дядя Сергей Иванович Мальцев и те же оренбургские казаки, с которыми он ходил в Хиву и Бухару. Даже отцовский камердинер Василий, любивший приговаривать: "Люди не знают, а Бог ведает". И ещё Николай подумал, что одни живут так, словно весь мир носит их на руках, а другие сгибаются под тяжестью этого мира.

Глава VII

На другой день в Тяньцзинь прибыл Верховный комиссар Гуй Лян, дряхлый немощный старик семидесяти восьми лет, шатко опирающийся на кизиловую трость, отделанную золотом, и поддерживаемый с двух сторон двумя невзрачными чиновниками, присланными из Пекина. Он тотчас послал свои верительные карточки барону Гро и лорду Эльджину, и переговоры возобновились. На этот раз со стороны союзников выступили консул Парис, граф Бастар — секретарь французского посольства, барон Меритенс — первый переводчик, и аббат Де ля Марр, так же владеющий китайском языком. Гуй Ляну по-прежнему помогали чжилийский губернатор Хэн Фу и его брат Хэн Ци.

Приезд Гуй Ляна подтвердил намерения Пекина во всём полагаться на себя, не прибегая к посредничеству со стороны русских.

Чтобы напомнить о себе, Игнатьев послал двадцать четвёртого августа Татаринова к Гуй Ляну под предлогом передачи бумаг в Верховный Совет и конверта на имя отца Гурия. Гуй Лян любезно принял ходатая, пожаловался тому на своё нездоровье, а так жена то, что англичане грубы в разговоре.

— Я чувствую себя старой развалиной, — не переставал плакаться он Татаринову, с которым встречался в Тяньцзине и раньше, — но мой ясноликий зять император Сянь Фэн не уважает