или переписать с других кассет, если был двухкассетник?

(В голове тут же всплыло воспоминание: ярко-синие обои и белый плинтус; я лежу на акриловом ковре своей детской спальни, не спуская глаз с кнопок магнитофона, который делила с сестрой, и собираясь записать выпуск «Чарт шоу»[184] с участием The Corrs.)

– А помнишь, как нужно было найти точное место на пленке – иначе рискуешь стереть старую запись?

(Как она разозлилась, когда я нечаянно сделала именно так – и стерла Save Tonight ее любимого Eagle-Eyed Cherry!)

– В последнее время я много об этом думал – об этом наслоении звуков, как они нагромождаются друг на друга, создавая эдакую прустовскую суперпозицию. Как из их фрагментов возникает аудиоколлаж. У меня когда-то был друг, который делал коллажи. Вот у него жизнь была, можно сказать, грандиозная – такую кофейными ложечками не измеришь.

Он извлек из футляра пластмассовый прямоугольник с чернильно-синей пленкой, открыл кассетоприемник. Раздался знакомый шелестящий звук – как привет из прошлого.

– Вот она! – победно воскликнул он, покачнувшись, как пьяный. – Это мое посвящение другу – но в первую очередь, конечно, ей.

Еще секунда шипения – пленка перематывается назад, и зазвучали первые ноты: дрожащая гитара и глубокий, элегантный тембр, в котором я узнала Леонарда Коэна с его характерным европейским «т». Первая строчка одного из произведений, написанных им на Идре, – о луне, какой ее можно увидеть в Греции. Глаза у Майкла увлажнились, и он вцепился в край стола так, что побелели костяшки пальцев.

Снова гитара, на этот раз в полный голос, все шесть струн. Начальные такты If You See Her, Say Hello. Усевшись на устланный газетами пол, он принялся раскачиваться на волне музыки. Я не решалась заговорить, и на какое-то время сарай наполнился звуками хриплого голоса Дилана – пока и они не сменились новой композицией, торжественной, энергичной, в безошибочно греческом стиле. Этот язык был для меня всего лишь набором звуков – но звуки эти тем не менее куда-то манили, звали за собой. Майкл, подпевая мелодии, прошептал:

– Эта называется Όταν Σφίγγουν Το Χέρι – «Когда сжимаются кулаки».

И вдруг – новый слой, новый голос – женский, – и я сразу же поняла, что он принадлежит ей, хотя никогда прежде ее не слышала. Легкий, бестелесный смех.

«Ты ведь пишешь? Я не начну петь, пока ты не включишь запись!»

Казалось, это голос призрака. Было что-то зловещее в самом этом акте прослушивания. Внезапно он бросился на пол и лег плашмя, так, что голова оказалась в тени стола.

Вот зазвучал его голос – только моложе. Свободнее, больше похож на диктора BBC и, что особенно меня поразило, весь словно пронизанный светом.

«Я хочу, чтобы он хоть разок услышал, как ты поешь. Давай…»

Нервное хихиканье, а затем – сперва робко, потом все увереннее и громче, так, что у меня перехватило дыхание, – Астрид запела You Don’t Know What Love Is.

Ноги Майкла напряглись и застыли – кроме правой ступни, которой он едва заметно отбивал ритм. Из-под столешницы до меня доносились его хриплые вздохи. Рукой он зажимал рот, чтобы заглушить любой звук, сощуренные глаза превратились в маленькие черные изюминки.

Вот она умолкла, и повисло напряженное, тягостное молчание – пока в воздухе над нами не зазвенело в размере две четверти жалобное фортепиано. Снова греческий. Тогда я не знала, что это за песня, – но потом нашла ее:

Χίλια μύρια κύματα μακριά τ’ Αϊβαλί

(Айвали – в тысяче волн отсюда)

Μέρες της αρμύρας κι ο ήλιος πάντα εκεί

(Дни солоны, как море, и солнце погасло)

Солоноватый, умоляющий голос. Рот, полный морской воды. Обманутая влюбленная девушка смотрит на фиолетовую гладь, в которой отражается золотистый шар закатного солнца.

Он лежал ничком на холодном, сыром полу, уставившись в потолок, чуть подрагивая в такт музыке. Постепенно дыхание его успокоилось, выровнялось, и, когда умолкли клавиши, вновь заговорил Леонард Коэн – о том, как покинул тех, кого любил, ради познания мира. Майкл провел руками по щекам.

Позже, вспоминая его почти бессвязную, прерывистую речь – очаровывающую и в то же время неестественную, я думала об одной детали, которую он не упомянул в контексте этой идефикс с коллажем: стирание. Наслаивание историй – новых истин на старые.

* * *

Пленка добралась до последнего витка, раздался щелчок – и Майкл открыл глаза, пристально уставившись на меня. Мы оба молчали, и это молчание обоим должно было бы казаться неловким, однако прилив сил, что я почувствовала этим утром, все еще не схлынул, и мне было комфортно в тишине: я ждала его признания. В холодном свете его лицо казалось более молодым и открытым, чем раньше; это лицо принадлежало голосу на пленке.

Он выбрался из-под стола, отряхнулся и прочистил горло. Потом оглядел пол и вытряхнул из пачки на стол еще одну сигарету. Наконец сел, сложил руки на коленях, вздохнул – и заговорил.

33

Майкл

Конец я помню обрывочно – все будто бы разлетается на осколки, – но постараюсь рассказать как можно более связно.

Думаю, все начало разваливаться в сентябре, после нашего возвращения с Сироса. Помню древесный запах эвкалиптов в саду у матери Джулиана и окаймляющие пляж кедры. Темно-синие водоцистерны и побрякивание расшитых бисером уздечек тянувших их осликов. Столик на козлах под клеенчатой скатертью, за которым продает фисташки некрасивая девчонка. Причал и металлический звон колоколов старинной церкви. И бесконечные, лихорадочные подростковые фантазии о том, что мы с Астрид будем делать в этой церкви, в ее чистом, священном свете.

Помню пляж и Джулиана с камерой, без умолку болтавшего об Америке. Вечеринки со «свитой» миссис Гресфорд, куда входили состоятельные представители богемы (во всяком случае они себя к ней причисляли) из Северной Европы. Позируют для фото босиком и в восточных кафтанах, в одной руке – гитара, в другой – сигарета. Еще помню костюмированную вечеринку, с которой я сбежал с той датчанкой… И как это никто не заметил? Я нарядился бербером, задрапировавшись в простыни синего и шафранового цветов, позаимствованные из шкафа миссис Гресфорд. Девушка была в наряде Цирцеи, с густыми волосами цвета кукурузы и с браслетами из медных трубок, от которых на ее нежных ручках оставались зеленоватые отметины. За столом, как правило, в открытую обсуждали действия хунты, пережевывая подробности безучастно и с полным осознанием своей безнаказанности богатых иностранцев, словно в карты перекидывались. Когда начинались такие беседы, Астрид сидела, уставившись в свои коленки, – я думал, она стыдится того, как мало во всем этом понимает.

И вот наступил конец сентября. Был приятный вечер; Джулиан вернулся в Лондон, пробыв с нами в Афинах пару дней. Уехал он перед самой сиестой, и мы так устали от его присутствия в нашей крохотной квартирке, от этого шумного, неуклюжего энтузиазма, что тут же повалились спать. Проснулся я от того, что услышал, как Астрид одевается, а открыв глаза, увидел, что она сидит на краешке кровати, застегивая сандалии.

– Ты куда? – спросил я, с трудом ворочая языком сквозь тяжелую пелену дремы.

– Нужно встретиться с Димитрисом – это важно. Прямо сейчас.

– Нет, иди сюда.

Я так сильно хотел ее – вот уже два дня. Попытался притянуть ее к себе – но медленные, сонные пальцы успели ухватить лишь край подола.

– Зачем тебе этот чертов Зорба[185]?

– Не называй его так, Майкл.

– Да я его вообще никак не называю… иди ко мне!

– Майкл, – черты ее лица стали вдруг суровыми, жесткими – а ведь она всегда была такой уступчивой.

Мы никогда не ругались – а вот в тот день по-настоящему поссорились. Я выхватил у нее из рук сумку – просто чтобы освободиться от внезапной потребности схватить что-то еще (скорее всего, ее). Из сумки вылетела пластинка и, живописно пролетев через всю комнату и ударившись о защелку окна, разлетелась вдребезги. Астрид побледнела. Я пошарил по полу в поисках чехла. Крепкая психоделика в стиле Россетти[186].

– Донован[187]? Серьезно? Детка, по-моему, ты должна мне сказать спасибо.

На ее ресницах застыли жемчужинки слез, и она закрыла лицо руками.

– Черт, – бормотала она, – черт, черт, черт…

– Зачем ты таскаешь с собой пластинку Донована? Вы что там с Димитрисом, решили устроить отвязный фолк-джем или типа того?

– Замолчи, Майкл, пожалуйста.

Ее голос приобрел какую-то новую резкость, ужалив меня, как пощечина.

– О боже, прости. Не знал, что ты такая горячая фанатка «Шарманщика»