волосами, что и его лицо.

– Очень приятно, – проговорил он, придвигая стул из-за соседнего столика. – Наслышан, наслышан.

«Как странно, – подумал я, – а я вот о нем ничегошеньки не знаю».

Изобразив на лице добродушное любопытство, спросил, как они познакомились.

– Я гитарист, – смущенно пояснил он. – Кристина услышала, как мы с друзьями играем в таверне, и на этой неделе пару раз выступила вместе с нами. Мы пытаемся учить ее греческим песням, ну и об американских не забываем.

Я слышал, как она поет, – обрывки нот по утрам, мелодии без слов в предзакатные часы. Только я полагал, что эти незнакомые мотивы она подобрала в баре, куда мы захаживали вечерами.

– Почему вы репетируете утром? – спросил я, стараясь не произвести впечатления, будто бы выискиваю прорехи в их легенде. Он недоверчиво посмотрел на меня и тихо ответил – так, будто бы ответ был совершенно очевидным:

– Из-за «Асфалии». По вечерам репетировать опасно.

– Ах да, – пробормотал я, чувствуя себя идиотом: как это я забыл о политической полиции? Шло второе лето «режима полковников», и большинство афинян жили скромно и незаметно под зловещим оком «Асфалии» и военной полиции. Существование диктатуры не вписывалось в мою картину мира, и в то воскресное утро я еще не осознавал, насколько сильно во всем этом увязли Димитрис и его друзья. Мы непринужденно обменялись любезностями; мне тогда и в голову не пришло, что для такого человека, как он (владеющего несколькими языками, образованного – он изучал математику в университете), довольно странно проводить лето в Гази, а не на каком-нибудь райском острове.

В тот же вечер мы ужинали вместе с ним и его друзьями – реки сладкого белого вина, пикантный цацики, сливочная фава, горы свинины на гриле, салат с фетой, заправленный оливковым маслом и соком лимона. Казалось, все они отчаянно торопятся жить. Это читалось даже в их позах и жестах: крепко сжатые пальцами сигареты, скрещенные ноги или подтянутые к выступающему подбородку колени, вскинутые руки; перед каждой фразой они подавались в кресле вперед, словно выталкивая ее и запуская, как ракету. Я же жил так же, как и всегда, – в убаюкивающих объятиях апатии.

* * *

Ночной Акрополь: белый, несокрушимый, суровый и сдержанный. Аппликация поверх фиолетового ночного неба. Тоненькие сосновые иголки и крохотные белые домики Анафиотики. Кошки с янтарными глазами. В августе там ни души. Я пришел совершенно один, едва только на землю опустились сумерки. В Афинах – во всяком случае тогда, я не был там уже несколько десятков лет – еще можно было увидеть скопления далеких звезд, созвездия с греческими именами. Я сидел и курил, находя особое утешение в этом ощущении самого себя песчинкой во Вселенной.

32

Лия

Они не ошиблись: она и в самом деле была похожа на меня – но только до определенной степени. Вне всякого сомнения, тот же типаж, а когда не очень хорошо знаешь человека, немудрено несколько преувеличить сходство. Безусловно, оно было достаточно велико, чтобы я сразу поняла: это Астрид – но я бы никогда не назвала ее своим двойником, что бы они там ни говорили. Мы походили друг на друга примерно как молодой Майкл (на фото он стоял рядом и смеялся, приобнимая ее и опершись другой рукой о письменный стол) и Ларри или как хорошо подобранный актер в голливудском байопике – и его герой, когда в первую секунду ты вздрагиваешь, уловив несомненное подобие, но потом замечаешь, что и нос немного не такой, и глаза не того цвета. На самом же деле куда больше нашего сходства меня поразила совсем другая деталь; и вообще, вовсе не ее лицо в первую очередь притягивало внимание.

После первоначального, инстинктивного шока я закрыла фото. Встала, заварила себе чаю (испытывая легкую панику от одной мысли о том, что этот снимок теперь существует на моем ноутбуке). Потом села на пол, положив подбородок на колени, и попыталась осмыслить новую информацию. Что ж, теперь по крайней мере ситуация хоть немного прояснилась. Конечно, полной уверенности пока не было, и все же я была почти убеждена, что фотография сделана в Греции, – об этом можно было судить и по их одежде, и по залитому солнцем пейзажу за окном на заднем плане. То бескрайнее море уж точно было где-то далеко от Фрит-стрит.

Выпив почти половину чашки, я вдруг почувствовала, что зародившаяся во мне тревога трансформируется во что-то совершенно иное. Рассвет потихоньку уступал место утру, но в доме еще царила тишина. Настроение мое мало-помалу улучшалось, и с чувством мстительности, какого я не испытывала вот уже несколько недель, я вернулась за письменный стол и заставила себя снова взглянуть на фотографию. Не дожидаясь, пока вновь похолодеют ноги, я переслала письмо самой себе и – ощущая легкое покалывание в пальцах – удалила его с аккаунта Майкла так, что не осталось ни следа. И захлопнула ноутбук. По дороге на пляж голова у меня слегка кружилась от собственной дерзости.

* * *

Майкл зажег сигарету. После возвращения Джулиана он стал курить в открытую – прямо в доме, на глазах у Анны, прикуривая следующую сигарету от предыдущей, стреляя их у Ларри – и откровенно наслаждаясь. Он придвинул свой ящик из-под вина ближе к моему, чтобы я чувствовала выдыхаемый им дым, как в поцелуе любовника. Смачно затянулся и сбросил пепел прямо на пол.

– Вы, наверное, хотите знать, к чему все это было, – проговорил он, обращаясь как будто к стопке желтоватых газет слева от моей ноги. Я больше не боялась ни его, ни тех чувств, что он во мне пробуждал. Впервые за все это время я осознавала, что мяч на моей стороне поля.

Он встал и подошел к старенькому кассетному магнитофону.

– Знаете, порой так легко упустить из рук нити собственной жизни. Хотя откуда вам знать – вы ведь еще так молоды.

Было что-то в его тоне – словно мы вели задушевную беседу после бурной вечеринки. Интересно, подумала я, насколько сейчас он будет со мной откровенен.

Он принялся как будто что-то искать в хаосе стола – но, хотя руки его судорожно перебирали все, что видели глаза, во всей позе ощущалась какая-то хрупкая покорность. С того дня, когда я в последний раз была у него в сарае – наверное, еще до поездки в Марсель (и уж точно до приезда последнего из наших гостей), – это место превратилось в обветшалое логово стареющего барахольщика. Свет, который раньше был зеленоватым, теперь приобрел оттенок засохшей клейкой ленты или заскорузлого ногтя курильщика. Бумаги, прежде старательно разложенные, громоздились башнями, что кренились и падали, – да и сам он, казалось, сбрасывает слои бумаги, как старая змея – ненужную кожу. Он уронил окурок в грязную, с остатками томатного соуса миску, потом с видимым отвращением смахнул на пол целую стопку вырезок из газет. Даже лесная сырость сарая, некогда создававшая атмосферу покоя и утешения, теперь сменилась замшелостью скита.

– Так просто, – продолжал он. – Всего один шаг, один неверный стежок – и вот уже весь чертов гобелен трещит и расползается, и сколько ни пытайся залатать эту дыру, добьешься лишь того, что все прочие швы стянутся, поползут, все рассыплется и обратится в прах.

Он принялся яростно грызть заусенец, разрывая зубами многострадальную кутикулу.

– Проклятье, куда же я ее засунул?

В уголке ногтя выступила красная капля.

– Конечно, жизнь моя была такой мелкой, никчемной – я и не претендую на то, чтобы стать частью чего-то значительного. Все вокруг всегда было больше и важнее меня, но, сказать по правде, мне было на это плевать.

Он поднял с пола потрепанную книгу в мягкой обложке и швырнул, словно фрисби, через всю комнату. Я зажмурилась, когда она просвистела у меня над головой.

– Читала когда-нибудь дневники тех, кто прошел Вторую мировую войну или Карибский кризис? Как там это называется – проект «Массовые наблюдатели» или что-то типа того на новоязе? – тут он весьма правдоподобно изобразил писклявый женский голос. – «Шестнадцатое октября 1962 года. Ситуация с коммунистами на Кубе накаляется. Рон убежден, что к концу недели нас всех сметет ядерным взрывом. Сегодня был вообще кошмар. Я опоздала на автобус и пролила смородиновое варенье прямо на свою новую юбку. Варенье не отстирывается, а в химчистку сдавать – дорого…»

Вдруг, начисто утратив нить собственного монолога, он вскочил, подлетел к другому краю письменного стола и схватил аудиокассету. – Да! Помнишь такие?

Я внезапно почувствовала раздражение – я ему что, подросток?

– Конечно.

– А помнишь, как покупали пустые, чтобы записать песни с радио –