Шрифт:
Закладка:
– И что, не было даже намека на какую-нибудь ссору или конфликт между папой и Джулианом? – спросила Кларисса.
– Ничего, – повторила я. – Насколько могу судить, для конца шестидесятых поведение твоего отца было несколько нестандартным. Он уехал в Грецию, когда там к власти пришла военная диктатура, о которой, признаюсь, мне пришлось почитать в «Википедии». Я и подумать не могла, что он… – я помедлила, подбирая слова, – был так этим увлечен.
– Вряд ли, – хмыкнул Том. – Мик в Афинах вовсе не собирался бороться с фашистами, как Оруэлл в «Памяти Каталонии». Он отправился туда, чтобы пить узо и купаться в Средиземном море. Для него это была эдакая одиссея личностного роста в духе Леонарда Коэна[174].
– Так и есть, – кивнула Кларисса. – Политики он вообще не касался – привилегия иностранца. Хунта молилась на Запад, все тамошние военачальники лобызались с Никсоном. Я как-то делала школьный проект на эту тему – наверное, из странного чувства вины за отца. Агенты безопасности, которые руководили пытками, готовились на базе ЦРУ.
– Ребят, а нам-то какое до всего этого дело? – Ларри, который и глазом не моргнул на словах «руководили пытками», вдруг резко развел ноги в сторону, бесцеремонно уронив мою пятку на пол. – Джулиан крут уже хотя бы потому, что не завел детей-спиногрызов. И он не такой, как прежде, потому что это «прежде» было черт знает когда. Может, уже сменим пластинку? Давайте лучше обсудим вечеринку в Марселе, куда нас пригласил Жером?
– Что, прости? – слышать имя Жерома из его уст было неприятно.
– Ну ты хотя бы проверяй свой телефон de temps en temps, s’il vous plaît[175].
– Вы с Жеромом чатитесь?
– А что, нельзя? – переспросил он с преувеличенной невинностью.
Я сквозь зубы улыбнулась в ответ. От одной мысли о Жероме – мы с ним больше не виделись после того вечера, но обменялись несколькими удручающе сдержанными сообщениями – мое сердце сжалось до размеров желудя. Я сглотнула.
– Вовсе я не это имела в виду.
– Судя по всему, они с друзьями устраивают вечеринку в четверг, и мы все должны туда пойти. Так сказать, финальный аккорд, а заодно – прощание с этим странным, но приятным летом, – он одарил меня невыносимо многозначительным взглядом.
– Да, я видела приглашение – и я за, – кивнула Кларисса.
– Да, черт возьми, я тоже. Очень хочется увидеть людей, родившихся уже после эпохи перехода на метрическую систему[176], пока я сам окончательно не вышел в тираж, – это, конечно, был Том.
– Ну вот и отлично, – объявил Лал; с губы у него свисала незажженная самокрутка. – Последний оттяг – и назад, в Лондон, а pour toi, ma petite[177], – в развеселый Париж.
Он снова подхватил мою уступчивую лодыжку.
– Прекрати, Лал! Я к ней привязалась – давайте не будем о расставании!
Я допила последние терпкие капли Suze на донышке стакана. С самого детства я, как ходячий секундомер, неукоснительно отмечала годовщины событий и прочие знаменательные моменты. Но неуклонно приближающийся конец этого лета стал той временной вехой, которую я с нехарактерным для себя упорством не желала принимать. Возвращение в Париж означало, что мне снова придется мыть посуду и спрашивать у посетителей, не желают ли они заказать безглютеновую версию блюда. Снова меня ждали тягучие, неблагодарные часы непреподавания английского и одуряющее отсутствие понимания, что делать со своей жизнью, которая медленно, но верно двигалась в никуда. Теперь мне было даже неловко оттого, что когда-то я могла подумать, будто бы эта работа поможет что-то изменить.
Я вдруг поняла, что, когда мы все разъедемся кто куда из Сен-Люка, мне придется разорвать свои договоренности с Майклом. Вспомнилось то утро, когда приехал Джулиан, и пальцы Майкла, скользнувшие по шву моего платья, и чувство отвращения и возмущения – такое сильное, что даже при мысли о нем на глазах выступали слезы от злости. И вместе с тем – нездоровое возбуждение. Совсем как в юности, когда во время просмотра «Дневной красавицы» я вдруг почувствовала, что меня возбуждает самый омерзительный клиент героини Катрин Денёв. От этой парадоксальной смеси желания и гадливости по всему телу расползлись мурашки ненависти к себе. Я чувствовала себя жертвой собственной социальной мимикрии. И все же – я уже не была подростком и знала, что пропасть между воображаемым и реальным слишком велика и рисковать не стоит.
Откинувшись на спинку стула, Ларри прижал большой палец к подъему моей стопы. Краем глаза я увидела, что он не смотрит ни на меня, ни на кого-то еще, а всецело погружен в себя. Уж он-то вряд ли задумывается о собственных желаниях и мотивах, подумала я – и выдернула ногу из его рук.
* * *
– Пойдем на пляж, – прошептал он мне на ухо, касаясь нижней губой щеки и ловя мою руку, – настоящая атака на голос разума. Кларисса и Том разошлись по своим комнатам, и теперь мы одни сидели на каменной ступеньке у входной двери, которой «никто никогда не пользовался». Небо было усыпано яркими молочно-белыми огоньками звезд, лунный свет озарял его лицо. На мгновение повисло тяжелое молчание – только шум прибоя вдалеке да дуновение освежающего ночного бриза, пахнущего росой.
– Нет, – вздохнула я. – Устала, пойду спать.
– Ладно тебе! Конец лета, давай поплаваем.
Он убрал выбившуюся прядь мне за ухо. Почему мужчины вечно это делают? Это что, такой способ выразить нежность или этому они научились у киношных героев, повторяющих этот жест всякий раз, как лицо их возлюбленных попадает в объектив камеры? Как часто в те волнующие секунды, когда мужчина собирался меня поцеловать, я вдруг ловила себя на мысли, что наблюдаю за происходящим как бы со стороны; я ясно представляла себе, как выглядят мои глаза (ясные и лучистые – во всяком случае хотелось бы, или как по переносице скользят тени, или восходящую линию подбородка (умиротворяющую и зовущую). Что бы мне такого сделать со своим лицом, чтобы выглядеть как Настасья Кински или Хелена Кристенсен?
Сказать по правде, ощущения от поцелуя Ларри были совершенно не похожи на то, что я испытывала с Жеромом. Не было того нереального чувства – как будто я не осознаю собственных действий, а мое тело само знает, что делать. Взгляд его не затуманивался, когда он смотрел на меня; хотя по большей части он и вовсе на меня не смотрел. Может, оттого я так сильно его желала? Я убедила себя в том, что промелькнувшая меж нами искра никак не связана с моей внешностью, – просто мы с Ларри говорили на одном языке, а значит, он знал настоящую меня.
Общаясь и взаимодействуя с миром посредством своего второго языка, я нередко становилась как будто более уязвимой. Я много думала об этом. В определенном смысле без брони родного языка отношения казались мне более честными и непосредственными. Абстрагируясь от того веса, каким обладало каждое слово, не имея возможности обратиться к английскому с его тенденцией к двойственности, я становилась непривычно открытой и искренней. С другой стороны, в глубинах моей самооценки навечно застряла заноза в виде легкомысленного ответа подруге, которая еще в университете спросила меня, почему я вечно встречаюсь с французами (сказала, что просто не нравлюсь англичанам). Ларри же смеялся над моими шутками, понимал намеки и аллюзии, говорил, что со мной весело. Но раз со мной так весело, почему же он меня не хочет? Нарциссу во мне просто необходимо было подтверждение, что я могу быть желанной для такого, как Лоуренс.
– Мне казалось, ты этого не хочешь? – вполголоса проговорила я.
– Я сказал: не думаю, что нам стоит это делать.
Он обнял меня за талию и притянул к себе. Я почувствовала, как помимо воли выгнулась спина, – и он улыбнулся моей податливости. Лишь когда он прикрыл веки – и наши лица оказались так близко, что я чувствовала запах Suze в его дыхании, – я услышала их голоса, доносящиеся из сосновой рощи. Они шли домой.
– Боже, признаю: когда я впервые увидела ее на станции, то чуть в штаны не наделала…
Наши глаза одновременно широко раскрылись, а у Ларри на лице появилось совершенно непривычное выражение. Голос, вне всякого сомнения,
