Он кривится и морщится, но понимает, что я прав.

— А кто там тебя жучит? Артюшкина же ушли…

— Артюшкина ушли, ну, так мир не без добрых людей. Суходоев теперь меня поджимает. Весь правильный такой, как заноза в одном месте. И рожа кислая, будто лимон съел.

— Знаю я его, — кивает Гена, — та ещё скотина. На кривой козе не подъедешь. И чё, прям за горло схватил?

— Схватил. Говорит, свидетель у него есть и показания все записаны, что я Джагу гасил, когда тот уже нож бросил и убегал. То есть он был безоружный и не сопротивлялся, а я, варвар и убивец, его жестоко избивал до состояния невменоса и частичной утраты дееспособности.

— Ну хочешь, я напишу, что он напал на тебя, а ты отбивался?

— Конечно, хочу. Надо Трыню ещё под это дело подтянуть. Наташку трогать не буду, но мать попрошу, наверное… Не знаю, короче.

— Сделаю, — кивает Рыбкин.

— Дядь Ген, а ты его нормально знаешь? Суходоева этого.

— Да, так, общались пару раз. Чмо. Мне он не нравится, и я ему тоже.

— А у него брата или какого другого родственника в органах нет случайно? А то тут две невесты у одного жениха появились.

Я рассказываю суть проблемы.

— Бляха-муха! — крутит головой участковый. — Прям Труффальдино из Бергамо. Хренота какая-то. Я сегодня на Пушкина буду, зайду в ЗАГС, спрошу там у девчонок, что к чему, есть заявления или нет. Ты точно не перепутал?

— Да как перепутать-то? Одна говорит, что её жених из Центрального РОВД, а вторая — что с Красной.

— Етить-колотить — бурчит Гена и пожимает плечами.

— Слышь, Егорка, ладно, за леща прости и… спасибо за Наташку. Хороший ты вроде парень. И почему у меня девка а не пацан? Это сколько нервóв надо, чтоб её на ноги поставить. Чё у ней в голове только?

— Да ладно, дядя Гена, не чужие же люди, в конце концов. За что благодарить-то? Возраст такой у неё. Переходный. Вот пройдёт и всё наладится.

— Больно ты умный, наладится. Когда наладится-то? Когда я в гроб сойду? Раз умный такой возьми да женись. Сам говоришь, не чужие.

Говоря это он заглядывает мне в глаза, смотрит пытливо, будто действительно надеется, что я скажу, что мол, ладно, давай жениться.

— Дядь Ген, так нам восемнадцати нет ещё, — отвечаю я со смехом.

— Тебе всё смехуёчки, хиханьки да хаханьки. Справку сделаем, что беременна, разрешают в экстренных случаях до восемнадцати расписываться.

— Блин, ну ты даёшь, — говорю я и смех сам собой обрывается. — Ладно, пойду я, вроде всё обсудили уже. А то мне в школу надо. Наташка-то пойдёт сегодня?

— Куда там, — машет рукой Геннадий. — Сидит под одеялом, слёзы льёт. Травма у ней видишь ли, психологическая. Нехер было жопой крутить перед уродами. Ты это, раз он тебя знает, мстить будет. Имей в виду. Бляха… Как зацепить-то его? Мне б только зацепочку, а уж я бы его размотал на пятнашку.

— Ну, сказать по правде, он ведь это дело постоянно там прокручивает. Я так думаю. Не одну девчонку он на том диванчике оприходовал. Не люблю я таких уродов, поэтому если нужна будет помощь, рассчитывай на меня. Я хочу туда Баранова подослать, чтобы он батю его, Фрица этого то есть, за жопу схватил. Думаю, с этой дискотекой они мутят чего-нибудь. Билеты, ансамбли, концерты. Что-нибудь да найдётся.

— Вот, молодец, посылай. Я тоже помозгую. Всё, пошёл я. Хоть успокоился маленько… Знаешь, Егорка, ты сильно изменился за последнее время. Раньше был рохля, ни рыба, ни мясо. Я к тебе как к подружке Наташкиной относился. А сейчас гляжу и узнать не могу. Прям отличный ты парень.

Он замолкает и смотрит куда-то в пространство, словно сам только сейчас и осознаёт смысл своих собственных слов.

— Ну, — пожимаю я плечами, — время идёт, надо и взрослеть когда-то. Не всё же в рохлях числиться. Дядь Ген, я вот сказать хотел, ты с водочкой завязывай Печень-то одна человеку даётся, не забывай.

— Ты это, — вздёргивается он. — Поучи ещё! Нос не дорос. Ага. Не учи учёного, поешь… кое-чего толчёного.

Жениться, значит, дорос, а совет мудрый дать — нет? Я усмехаюсь и иду прямо к Рыбкиной. Вместе с Раджой. Она смотрит в глазок и спрашивает через дверь:

— Чего?

— Открывай! — требую я, но она не соглашается и лишь после угрозы уйти и не возвращаться приоткрывает щёлочку.

— Я в школу не иду, — заявляет она.

— Да пусти ты, или хочешь, чтобы весь подъезд был в курсе наших дел?

Этот аргумент её убеждает. Она делает шаг назад и даёт нам с Раджем войти.

— Привет Раджа, — вздыхает она. — Чего, Егор? Чего ты от меня хочешь?

— Чай хочу с вареньем. Наливай давай.

От неожиданности или от наглости и необоснованности требований глаза её делаются огромными и возмущёнными. Одеяло, закутавшись в которое она стоит, сползает с головы, и мне открываются её спутанные каштановые волосы и чуть пожелтевшая и припухшая щека.

— Не смотри! — сердито говорит Наташка.

— Ладно, не буду, — соглашаюсь я, — хотя именно за этим я и пришёл. Правильно, что не идёшь. Отлежись сегодня. Голова не болит у тебя, не подташнивает?

— Нет. Ладно уж, раз увидел, проходи. Напою тебя чаем.

Она шлёпает босыми ногами на кухню, бросив одеяло в кресло и оставаясь в тонкой ночнушке. Я невольно ей любуюсь. Кобель. Она тебе в дочери годится, к тому же в поздние. Хороша Наташа, да не наша… Хотя стоит только головой кивнуть и будет наша. Максимально наша…

Она наливает мне чай ставит варенье, достаёт из холодильника молоко и масло. Режет батон и сама садится за стол наискосок от меня.

— Ты не думай, — говорит она, с аппетитом откусывая хлеб с маслом. — Я этому уроду про тебя ничего не говорила, он врал всё.

Я не отвечаю и смотрю, как она кусает бутерброд и жуёт, слегка перемазавшись вареньем.

— Не веришь? — горестно затихает она.

— Верю, конечно, и даже ни капли не сомневаюсь.